Именем народа Д.В.Р.
Шрифт:
— Говнецом наносит! — брезгливо отдернул голову Бизин. — Ты мне не тычь, понял! Чтоб я больше не видел! Сказывай, давай, что новенького, как на постоялом, есть ли промысел? А как там ребятишки, Анюта?
— Э, да никак ноне тюремны казематы сердобольством заразили! — съерничал уязвленный брезгливой реакцией старика Филипп, заворачивая буланого вверх по Баргузинской, отчего вся подвода заскрипела и дернулась.
— Фу, собачья кровь! Не балуй, мясо! — прикрикнул он на конька, снова повернулся к Бизину.
— Какие у нас могут быть дела, Андреич! Эх-ма, делишки! Слезы бабьи… Тока, вот, что Нюрка. Вошла во вкус с заежкой-то, воопще, распоряжатца, как енерал, тока сиськи трепыхаются!
Филя заржал, уже не сдерживаясь и не оглядываясь на еще близко видные тюремные стены и корпуса.
Старик скривился, хотя про себя тоже представил обширный бюст Анюты Спешиловой, ее пышущие жаром потаенные места. Тут же, ни к месту, Сашеньку вспомнил, но не ту, расфранченную особу семеновского времени, а харбинскую, пахнущую солнцем и фиалками, с шелковой, золотистой от итальянского и французского солнца кожею… В далекой богатой жизни, которой будто и не было у него… А по большому счету, что? Так оно и есть. Остался только вот этот тюремный смрад, пропитавший одежду. Стариком сгорбленным на чужой телеге тащится по жизни…
Чтоб эти невеселые мысли перебить, стал дальше расспрашивать Филю:
— Ну, еще что интересного расскажешь? Лавка-то моя стоит?
— Не сумлевайся, Андреич, догляд был полный. Ваську второго дни нарошно посылал флигель твой проведать — все на месте. И Фроська в лавке торгует, чо ей сделатца! А ты, чо, никак к себе в конуру нацелился? Ни к чаму, это, Андреич! Я Нюрке наказал, чтоб баню справила. Так што, мы чичас туды, в Песчанку, двигаем. Попариться, штоб кандальный душок из тебя вышел, посидим, белого вина хлебного по паре стопочек примем, а? Чую, подтянуло на тюремном харче? Хе-хе-хе…
— Зубоскалить, Филя, ты мастер…
— Хы, я и на многое другое мастак!
Цупко довольно оскалился.
— Мастак, мастак… Но что-то больно веселый нынче.
— Но… так, поди, не кажный день дорогого приятеля с цугундера встречать!
— Хм… Дорогого, говоришь?.. Больно ты, Филя, мягко стелешь… И веселость твою насквозь вижу: опять что-нибудь спер и радуешься — фарт привалил! Небось еще добычу на постоялом и затырил?
— Тьфу ты, бл… Ты чо, Андреич, сквозь стены и версты зыришь, ли чо ли? Ну, ты даешь! — Цупко от удивления, смешанного с испугом, чуть с телеги не навернулся.
— Та-ак… — протянул Бизин, с отвращением глядя на ошарашенного Филю. — Значит, опять… На какую же хрень та нынче позарился?!
— Ты чо, Андреич! Не сумлевайся! Куш вышел неплохой! Буренку завалили и две подводы с овсом прихватили на тракте! Одну телегу я уже цыганам продал, а вторая, вот!
Цупко любовно хлопнул рукой по облучку, рядом с собою.
— Пришлося, конешна, малость ее подмарафетить, штобы в глаза не бросалась прежним видом… Как красочка-то? Ишь, на солнышке-то блястит, язви ее…
— Ты, Филя, в сторону не уводи, не уводи! Овес, лошади и мясо, стало быть, до сих пор на постоялом дворе?
— Так, а куды? Это ж тока позавчерашним вечерком… И то, вона, как с телегами шустро…
— Я тебе одно, Филька, скажу. Ежели ты не перестанешь ховать добычу у Анюты на постоялом — спалишься! Напрочь спалишься, идиот! И про заежку по всей округе такую славу сотворишь, что аренду Анюте прикроют! Лафа и закончится — это я о той пользе, что имеем от заведения. Дурень! Болван китайский!
— Кончай ты, Андреич! Заобзывался вконец! — насупился Филя, затряс вожжами, сворачивая направо, с Баргузинской на Бульварную.
Оба замолчали, пропала охота собачиться-перепираться, каждый свое думал.
Вскоре под горку покатили к лесу. Потом буланый без натуги потащил телегу в подъем. Трактовая дорога взбиралась на увал промеж высоких сопок. Бизин и не заметил, как задремал.
В полудреме, когда то проваливаешься в черную яму, то очумело выныриваешь оттуда, Бизину дорога показалась долгой. Наконец, свернули на отворот к постоялому двору.
— Слышь, Андреич, ты того, не серчай, — нарушил долгое тягостное мотание Филипп. — Гнев твой справедливый, по делу. Вот те, зуб даю, заежку больше палить не буду. Слышь… Я тут, пока ехали, покумекал кой об чем. Слышь, а? Есть, Андреич, сурьезные мужики, отчаянные!.. Мне один знакомый тренькал про удачливую ватагу…
— Ватага, говоришь? — встрепенулся Бизин.
Последняя дрема прошла.
— А кто там верховодит, в ватаге?
— Дык, это разузнать — раз плюнуть!
— Вот и разузнай, что за ватага, что за атаман? А пока чего воду в ступе толочь, к тому же вон — Анюта у ворот. Так что хватит языком про это бряцать, — строго, с незнакомой для Цупко повелительной ноткой в голосе, приказал Алексей Андреевич.
И тут же широко, радостно улыбнулся навстречу Анне.
— Доброго здравия, Аннушка! Погляжу — хорошеешь день ото дня, бабонька! Хлеб-соль дому твоему! А ребятишки-то, Анюта, как, здоровы?
Скороговоркой высыпал. На что Анна — ни словечка. Руки под фартуком сложены, брови сведены. Без фанфар, короче, благодетеля своего встретила.
С тем и въехали в раскрытые ворота.
Словно не замечая угрюмого взгляда сожительницы, Филипп с прибаутками и веселой суетливостью помог Алексею Андреевичу слезть с телега, появившейся на крыльце Катерине хозяйски крикнул:
— Чо баня-то?
— Готова, дожидаючи…
— А? Как девка? Ягодка!.. — довольно протянул Филипп. — Давай, каторжанин, с нар, из кутузки — да на полок, где жар русский! Катерина! А ну-ка, потряси там бельишко, было где-то на Ляксей Андреича подходящего фасону! Давай, шустрей!