Именем народа Д.В.Р.
Шрифт:
— От тут-та, гражданин начальник, чистая правда! К нашим пристала еще недели две назад. Мы уж обкликались в округе…
— Ага, ты обкликаешься! — засмеялся Гадаскин, но тут же посуровел. — Хегня все это! Мозги пудгить ты мастег, но у нас, на Уссугийской, в подвале, это быстро пгойдет. Угу, Цупко? Так что, давай-ка, дгуг ситный, этот наш секгетный газговог кончать. Баки мне забить собгался? Заболтаю гьяжданина начальника, пго полезность свою напою песню сладкую… Да ты, хагя уголовная, хоть ужом вейся! Я вас, субчиков, насквозь вижу!..
— Погодь, начальник, — уже без прежней плаксивости в голосе и заклинаний угрюмо пробасил Филипп. — Про секрет еще не говорили…
— Ну? — Гадаскин удивленно посмотрел на Цупко.
— Я твоего подвала не боюсь, — с неожиданной для начугро твердостью проговорил Филя. — На каторге не такие калачи отламывались. Но не про то речь. Ты, я вижу, начальник, до быстрого результата охоч.
— Чево? — Гадаскин угрожающе переменил позу на стуле.
— Ты дослушай, не гонорись. Тебе, гражданин начальник, чево надобно во первую голову, штобы начальству угодить и себя показать? Успех тебе в борьбе с шатией-братией нужон, да штоб кажный божий день. Пущай и по маленькому успеху, но почаще. Так?
— Чего ты мне тут антимонии газводить!
— Какие-такие антимонии — не ведаю, но в твоем сыскном успехе помощь тебе могу оказать наипервейшую…
— Это ты пго то, чтоб я тебя к себе в осведомители записал?
— Догадливый. А чо? Меня все знают, я всех знаю, где слушок, а где и истинная правда…
— А-а… — махнул рукой Гадаскин. — Гогбатого могила испгавит! Больше нагадишь, чем поможешь…
— Мне гадить не резон, начальник, — Филипп тяжело вздохнул, потер грудь. — Годы уже не те, опять же на каторге тюремным счастьем обожрался! Сам, што ли не зыришь, — бабу завел, двоих уж от меня нарожала, ростить надобно, а не на нарах париться. Эх-ма!
Цупко чуть слезу не пустил.
— По-человечьи, начальник, пожить охота! А ты нагрянул — колись, манатки собирай! А нешто не быват такова, штоб совпало — и нащет лошадей, и нащет коровенки? Нешто я детей родимых не пожалею! И винтовка опять же! А ты бы, начальник, поподробнее про Егоршу-то Бурдинского расспросил, евонной винтовки владельца!
— Ну? — насторожился Гадаскин.
Цупко заговорщецки оглянулся на дверь:
— Не в рядовых партизанах Егорша ходил… Вожаком! А ноне-то… Ноне во власти большой — депутат! О как! Цельного Народного собрания вашей, то есть нашей Дэвээрии! Чуешь?!
— Бугдинского Ггигогия винтогез? — выпучил глаза Гадаскин.
— А то! Трехлинеечка евонная! Героический красный партизан и большой нонешний государственный человек, — Цупко многозначительно закатил к потолку глаза, — оставил как память о героической борьбе за власть народну, но и, понятное дело, для баловства охотничьего. Чай, все мы люди-человеки не без слабости… Уразумел, начальник?
— Ево ствол али нет, это мне пговегить запгосто, — задумчиво произнес Гадаскин, пристально уставившись на Филиппа. — Но мужичок ты забавный, с хитгецой-гнильцой…
— А ты из хитрецы зернышко-то и добудь! Для общей, стало быть, пользительности… Но и опять же, начальник, вот сам рассуди. Ежели ба мне Григорий не верил, разве ж тако доверье оказал?
— Ну-ну… — рассеянно кивнул начугро, напряженно размышляя.
Потом с издевкой глянул на Цупко.
— Для общей пользительности, говогишь? Это че значит? Чтоб и тебе чегой-то перепало?
— А иначе-то как? — всплеснул руками Филя. — Соопча жа для дела постараимси…
— Но ты, кот масленый!.. — Гадаскин покачал головой. — Пгищучили мы тебя в лучшем виде, хоть щас в каталажку тащи! А он уже себе пгибыток выкгучивает! Ох, и хитгожопый же ты, Цупко!
«Да уж, — одновременно подумалось Гадаскину, — делу бы липшие глаза и уши не помешали бы! Вон, Колесниченко, на каждом совещании, в каждой почти бумаге давит — раскрываемость преступлений подавай ему! Да все выше, выше! А у иного ограбленного, ить, слова не выдавишь, боится! Вот те и найди, раскрой, отчитайся! Только и живем, ежели на месте поймали, да настучал нам человечек на доверии… А тут, кстати, на тракте… К тому же навряд ли этот хмырь крестьян грабанул. Не мог же он две подводы овса так быстро сбагрить! Наводка, видимо, ошибочная. И навряд ли врет про Бурдинского. Но тихо проверю, а то еще налетишь, как на белый пулемет!..»
Опытный, битый жизнью Филипп почувствовал перелом, подыграл.
— Слышь-ка, начальник, не сумлевайся. Вот посуди, чего я в жизни видал? Зло и несправедливость одну. На царской каторге гнил, при семеновской власти в кутузку заперли, били — страшное дело, могешь у песчанских пораспрошать, они ишшо за меня бумагу писали, одно и спасло. Опять же партизанам помогал. Тут уж Гоха Бурдинский не даст соврать! Так што, начальник, доброго мало повидал. Но! — Цупко многозначительно поднял палец. — Ежели ко мне с добром, то уж и я — завсегда!..
— Ага, сплошной благодетель! Будя! — обрезал Гадаскин, уже решив. — Когоче, так! Все, что нашли, забигаем и опгиходуем. На лошадей хозяев поищем.
Усмехнулся, посмотрев в маленькие хитрые глазки Филиппа.
— Поищем, поищем!
— А лошадям, ежели по совести, все равно, какие у них хозяева, старые или новые…
Цупко вложил во фразу максимум безразличия.
— Будя, сказал! Насчет винтовки — выясню досконально. А тебя, гожа, пока забигать не стану. Тащи-ка бумагу и пего!..
Под диктовку Гадаскина Филипп Цупко написал обязательство тайно помогать уголовному розыску. Старательно вывел кривые строчки каракулей, незамысловато подписался. Подул на бумагу и протянул ее Гадаскину:
— Завсегда рады и готовы послужить! За доверие премного благодарен! А можа чайку на дорогу, а? С ватрухами и калачами, маслицем топленым, сметанкой! Как, гражданин начальник? Не побрезговайте! Щас Мишане скомандую подкочегарить самоварчик!..
— Погодь! — Гадаскин схватил за рукав кинувшегося было распоряжаться Филиппа. — Ты, что, сдугел от усегдия? Ты, смотги, языком не тгепли! Я и ты знаем! Сам буду отчет принимать! Понял, дугья башка?