Имидж старой девы
Шрифт:
Боже мой! Чего, каких тайн я невзначай коснулась? Во что, как принято выражаться, вляпалась? И почему, выбравшись из одной кошмарной истории – в России, я не нашла ничего лучшего, как ввязаться в другую – на сей раз в бель Франс?
Руки дрожат так, что я тычу щеточкой для ресниц не в глаз, а в бровь. Почти по пословице, только наоборот. Отбрасываю щеточку и нервно стискиваю руки, пытаясь успокоиться. «Я руки ломаю и пальцы разбрасываю, разломавши…» Совершенно как у Маяковского, которого теперь как-то даже и цитировать неудобно, а я его все равно люблю. Не это: «Клячу истории
Господи, что я такое несу?! Нашла время предаваться любви к поэзии! Руки дрожат все сильней. Чтобы как-то занять их, я хватаюсь за края бюро работы Луи Поля Вернона. Но это прикосновение меня не успокаивает. Стоит только вспомнить, что в списке Фюре были владельцы вещей, изготовленных этим самым Верноном… А вдруг те люди, которые ночью убили Бонифаса, были его подельниками? Не сошлись в чем-нибудь, прикончили партнера, но продолжают его дело? И смерть Фюре вовсе не уничтожила проблему, потому что я хотя бы знала прежнего врага в лицо, а новых – не знаю! Я их просто не разглядела вчера! Толстый и тонкий – ну что это за приметы?
Я в полной панике. Мои руки так и мечутся туда-сюда. Смотрю на себя в зеркало, пытаясь внушить: «Спокойно, Катерина! Спокойно!» Однако вижу там не свое лицо, а близняшку в полной боевой раскраске, и это не прибавляет мне спокойствия. Скорее наоборот! Как я ненавижу ее! Когда только избавлюсь, наконец?! С удовольствием свернула бы ей шею! Вот так! Я хватаюсь за ручку верхнего ящика и поворачиваю ее. Но… не по часовой стрелке, а против. Строго говоря, ее вообще не следовало бы поворачивать, эту скобку. Нормальные люди берутся за нее, осторожно тянут – и вытаскивают ящик. Но ведь я сейчас не вполне нормальна. Да только ли сейчас, если на то пошло?..
Короче, я поворачиваю витую скобку против часовой стрелки – и она подается. Более того – вместе с ней поворачивается вся та инкрустированная вставка, которой я так восхищалась, – и падает мне на колени.
Что я натворила!
В ужасе смотрю на открывшееся передо мной темное отверстие. Краешком сознания отмечаю, что правы мудрые люди, уверяющие, будто клин надо непременно вышибать клином. Страх, который вызывали во мне убийцы Фюре, совершенно вышиблен страхом перед Морисом. Ему явно не повезло с бель сер! Вчера бесстыдно целовалась на площадке, сегодня сломала изделие самого Луи Поля Вернона…
Пытаюсь приладить вставку на место, но что-то мешает. Просовываю руку внутрь. Оказывается, передняя стенка ящика – полая.
Тайник!
Пальцы натыкаются на нечто пыльное, бумажное. Вытаскиваю – ну да, бумага. Что-то вроде тетрадки из тонких-претонких листов, аккуратно, вручную, сшитых вместе нитками прелестного бледно-лилового цвета. Нитки выцвели со временем – так же как и чернила, которыми исписаны листки.
Я распахиваю рукопись посередине. Часть листков вырвана, но вот целая страница.
Неудивительно, что выцвели чернила!.. Наверху страницы надпись – 24 мая 1814 года .
Вот это да!
У меня даже руки дрожат от невероятности свершившегося. Ноздрей касается легкий аромат. Духи? Нет, такое ощущение, будто я держу в руках саше из давным-давно засушенных лепестков розы.
Или лаванды? Или ландыша? В том-то и прелесть этого аромата, что невозможно понять, чему он принадлежит. Может быть, его даже не существует на самом деле, это одно только мое воображение. Или… или это аромат далеких лет?
Наклонный почерк разбираю с трудом – мой французский не столь хорош, чтобы я запросто читала письменные тексты. Глаз выхватывает только отдельные фразы:
«…Она не находила себе места, пока не получила наконец свои фиалки. Со слезами восторга на глазах схватила букет, поднесла к лицу – и замерла, словно задохнулась. Лицо ее стало бледным, смертельно бледным. Отшвырнула цветы с таким ужасом, словно из них выглядывала ядовитая змея.
– Мадам, что с вами, Мадам?! – ахнула я.
Она пыталась вздохнуть, но не могла. Под глазами вмиг обозначились черные тени. Руки судорожно хватали воздух. Я завопила так, что из приемной влетел Моршан с пистолетом на изготовку. Бог весть что он возомнил себе, может быть, что в дом ворвались разбойники? Кажется, его вид усугубил состояние Мадам, которая зашаталась, закатила глаза…
– Зовите доктора! – крикнул Моршан, отшвыривая пистолет и подхватывая Мадам.
Грохнул выстрел. Это разрядился упавший пистолет, по счастью, не причинив никому вреда. Кабинет мигом наполнился охраной. Эти идиоты метались туда-сюда, разыскивая воображаемого разбойника, но не обращая внимания на Мадам, которая умирала на их глазах!
Господи, почему во всякой трагедии непременно присутствует фарс?!
Тут, переваливаясь с ноги на ногу, наконец-то прибежал наш добродушный толстяк. Мгновенно понял, что происходит, и сунул госпоже к лицу какой-то флакон. Она судорожно вдохнула, раз, другой…
– Посадите ее, посадите! – зашипел доктор на Моршана. Тот осторожно опустил Мадам в кресло.
Мы с доктором хлопотали над госпожой, пока в ее лицо не возвратились краски жизни. Губы порозовели. Она даже смогла разомкнуть их и выговорить:
– Спасибо… я уже думала, что умираю.
– Ну, – добродушно проворчал наш толстяк, убирая руки за спину и выпячивая свое и без того внушительное брюшко, – вы явно поспешили. Вечно вы спешите, прекрасная дама! На бал, на свидание с русским императором, на тот свет… Вам, похоже, все равно, куда спешить!
Он пошучивал, он делал вид, что спокоен, что ему даже весело, но я-то видела, как дрожат его стиснутые за спиной руки!
Наконец мы все немного успокоились.
– Что произошло, Жизель? – тихо спросил меня доктор, улучив мгновение, когда Мадам отвлеклась.
– Она понюхала цветы, – сказала я чистую правду. – Ей подали букет фиалок, она понюхала – и вот…
– Эти цветы выросли на могиле! На могиле! – раздался голос госпожи.
О, Бон Дье, она все слышала. Опять обозначились черные тени под глазами, опять побледнели губы.