Император Александр I. Политика, дипломатия
Шрифт:
Рейс-эф.:Но отчего вы не хотите дать нам немного времени? Зачем понуждать нас сейчас же очищать княжества? Мы вас уверяем, что сделаем это, как скоро греческий мятеж будет достаточно укрощен и мы будем в состоянии очистить княжества без опасности для себя.
Л. Странг.:Укрощение мятежа зависит существенно от мира с Россией, а последний не может состояться без очищения княжеств. Выполните ваши договоры с Россией, и главная надежда мятежников исчезнет. Во время войны у вас с Россией ваши настоящие враги сделаются друзьями, быть может, союзниками России, которой тогда уже нельзя будет их оставить. Греки получат время образовать что-нибудь похожее на правильное правительство, и когда вы будете принуждены заключить мир, то должны будете признать это правительство. Если бы какая-нибудь из дружественных держав предложила вам двенадцать линейных кораблей и 30 или 40.000 войска против мятежников, то вы сочли бы себя очень счастливыми и были бы очень признательны; мы вам
Рейс-эф.:Но зачем Россия требует немедленного очищения княжеств? Какая выгода ей от этого немедленного очищения?
Л. Странг.:Выгода та, что она освободится от унижения в глазах целой Европы, от унижения оставаться спокойной зрительницей вопиющего нарушения своих договоров; выгода — успокоить собственных подданных, недовольных тем, что правительство не защищает их единоверцев; наконец, выгода — освободиться от этого несносного междоумочного состояния, которое не есть ни мир, ни война.
Рейс-эф.:Но мы также должны уважать национальную волю. Если бы мы захотели вывесть свои войска из княжеств, то народ скажет: «Вы теряете из виду очаг возмущения, оно возгорится там опять»; и если мы назначим господарей из греков, то каждый мусульманин завопит: «Вы ободряете и награждаете изменников, вместо того чтоб их наказывать».
Л. Странг.:Константинопольская чернь не знает, сколько у вас войска в княжествах — 500 человек или 50.000; и скажите, пожалуйста, как сведает константинопольская чернь о ваших нотах к вам и ваших обязательствах, например, если вы обяжетесь, что в определенное время в княжествах не будет ни одного турецкого солдата и господари будут назначены? Но я вам скажу, что чернь может узнать и что она поймет очень хорошо — это именно, должна ли она будет или нет умирать с голоду, — вопрос, который долго не останется нерешенным, если война возгорится. Точно так же народ поймет свое настоящее положение, когда узнает, что в одно прекрасное утро английское посольство и английские консулы выедут из Константинополя. Тот, кто возьмет на себя распространять эту новость, гораздо скорее произведет мятеж, чем тот, кто станет толковать о внутреннем устройстве двух отдаленных провинций, которых имя даже неизвестно половине константинопольского народонаселения.
Рейс-эф.:В Константинополе и других местах заметно неудовольствие; люди неблагонамеренные ждут только предлога, чтоб приступить к действию, и они получат предлог, когда узнают, что господари назначены из греков, из того народа, который положил уничтожить исламизм и имя мусульманское. Мы не можем вывести свои войска и послать их опять в случае нового мятежа в княжествах. Это было бы слишком жестоко относительно жителей, ибо тогда войска в слепой ярости опустошили бы вконец княжества.
Л. Странг.:Так вы опустошаете княжества теперь, чтоб не опустошать их потом; я не понимаю такого особого рода милосердия к жителям.
Рейс-эф.:Это неправда, мы не опустошаем княжеств, наши войска ведут себя хорошо.
Л. Странг.:Я могу вам доказать противное. Я видел официальные сообщения. Но чтоб возвратиться к нашему предмету, позвольте напомнить вам, что вы обещали очистить княжества в короткое время; не угодно ли точно определить это время, например в месяц, начиная с нынешнего дня?
Рейс-эф.:Мы не можем определить времени: может быть, меньше чем в месяц, может быть, меньше чем в неделю. Только мы одни можем судить о нашем внутреннем положении и решать, когда оно нам позволит исполнить требуемое вами. Будьте уверены, что мы его исполним скоро. Мы не хотим войны; мы не сделаем ничего, чтоб ее вызвать. Мы выполним наши договоры буквально, но имейте к нам доверие и позвольте нам управлять своим народом по-своему.
Турки никак не могли понять того, что так хорошо понимали в Вене и Лондоне, — что мир Порты с Россией убьет греческое восстание. Но как же в Вене и Лондоне могли надеяться, что в Петербурге позволят русским миром убить греческое дело? Если в Вене и Лондоне били на то, чтобы отделить русский мир от греческого замирения, то могли ли на это согласиться в Петербурге? В Вене и Лондоне ласкали себя надеждой, что это разделение может произойти вследствие предполагаемого разделения между русским императором и его кабинетом. Меттерних писал Лютцову: «Император Александр вполне убежден, что война будет бичом для него и для Европы… Он не желает ничего больше, как быть выведенным из ложного положения, в какое вовлечен своим кабинетом. Действия последнего рассчитаны на сопротивление Дивана всем русским требованиям; если Диван будет противиться немедленному очищению княжеств, то это будет торжеством для кабинета. Я вам представляюздесь вопрос во всей его простоте. Я понимаю, что Порта находит некоторое
Граф Головкин был человеком кабинета в глазах Меттерниха, человеком, не имевшим достаточно доверия к Австрии, позволявшим себе не соглашаться с «дипломатическим гением» относительно Восточного вопроса. Меттерних старался показать ему, что в этом вопросе две части, то есть восстановление силы договоров — что предоставляется России и замирение греков — что может быть предметом коллективного действия. Головкин заметил на это, что, предоставляя первую часть одной России, союзники лишают ее средств помочь им во второй, ибо в таком случае должно произойти одно из двух: или война, или совершенный застой в отношениях России к Порте. В обоих случаях замирение греков становится невозможным для союзников; для достижения этого замирения единственное средство — присоединиться к России и заставить Порту восстановить силу договоров, ибо только в таком случае Россия может в свою очередь присоединиться к коллективному действию в пользу греков.
Канцлер настаивал на невозможности смешения обеих частей вопроса; признался, что провести демаркационную линию между ними чрезвычайно трудно, но при взаимном доверии трудности проблемы могут быть отстранены ко всеобщему удовольствию.
К несчастью, заметил Меттерних, этой взаимности нет; Австрия питает более доверия к России, чем Россия к Австрии. Головкин так отзывался о ходе дел по Восточному вопросу: «Если проследить все бумаги, полученные нами от двух кабинетов, лондонского и венского, по поводу дел турецких, то непременно придем к заключению, что все они содержат в себе только следующие немногие слова: „Вы правы, а турки виноваты, если вы будете сохранять мир; если же возгорится война, то вы будете виноваты, а турки правы, что бы вы ни делали для избежания войны“. Интересы частной политики исключительно заменили обязанности политики общей».
В начале 1822 года в Вену приехал на помощь Головкину для ведения трудного дела по Восточному вопросу другой уполномоченный русского императора, сенатор Татищев, который получил такой рескрипт от своего государя: «Я не хочу войны. Я это доказал. Я это доказываю еще вашим отправлением и приказаниями, данными моим представителям у дворов лондонского, парижского и берлинского. Но предотвратить войну можно, только обратившись к туркам от имени Европы и говоря с ними языком, ее достойным. Дело нейдет о том, чтоб сделать из Турции державу европейскую: дело идет о том, чтоб заставить ее снова занять место, которое она занимала в политической системе в марте месяце прошлого года. Надобно спасти ее силой. Попытки, постоянно возобновляемые и всегда бесполезные, поведут к тому, что союз потеряет всякое уважение. Порта сделается неисправимой, и, конечно, не такую соседку хотят завещать союзные дворы России для упрочения системы, на которой основывается спокойствие Европы».
Впечатление, произведенное Татищевым в Вене, было таково, что он приехал не только безо всякого определенного плана, но безо всякой ясной идеи о средствах прекратить настоящую запутанность в делах; подобно тем, которые его прислали, он единственно рассчитывал на дружественное расположение венского двора и на дипломатический гений князя Меттерниха. Не зная, что должно делать для избежания войны с честью и особенно для успокоения императора, он питал неопределенную надежду, что сыщет в Вене средство к решению этой проблемы. Впоследствии Меттерних хвалил Татищева за то, что он действовал согласно с желаниями венского кабинета. Если его объяснения и представляли оттенки, то они происходили от затруднительного положения посланника, у которого были две инструкции, не только различные, но даже противоположные (инструкция императора и инструкция кабинета!). Со своей стороны Татищев убедился, что австрийский канцлер желает предложить систему обмана, которую он принял относительно России, и что он откажется от нее только тогда, когда увидит, что Россия его поняла и решилась не даваться более в обман. Тогда он уступит России все, в чем не посмеет отказать.