Император Юлиан
Шрифт:
– Сожгли? Галилеяне?
Дядя потерянно махнул рукой:
– Этого никто не знает. Пожар начался незадолго до полуночи. Здание сгорело дотла.
– А статуя Аполлона?
– Погибла. Они утверждают, что свершилось чудо.
Я взял себя в руки. Я давно заметил: гнев по пустякам ослепляет, но если причина его серьезна, он обостряет все чувства.
– Пришли мне их епископа, - спокойно сказал я, и дядя удалился.
Я долго сидел один, глядя, как кроваво-красное солнце опускается к горизонту. Я представил себя настоящим тираном, перед моим мысленным взором пронеслись картины одна ужаснее другой: улицы Антиохии, залитые кровью, лужи крови в аркадах и базиликах, пятна крови на стенах… Бить, крушить, резать!
– как наслаждался я этими видениями! Но вот безумие прошло, и я вспомнил, что помимо меча у меня есть и другое оружие.
Епископ
– Вы сожгли одну из величайших святынь мира!
– Август, поверь, мы не…
– Не издевайся надо мной! В день, когда останки твоего мерзкого предшественника переносят из Дафны в Антиохию, наш храм, стоявший семьсот лет, сгорает. Это что, совпадение?
– Август, я ничего об этом не слышал.
– Отлично! Мы делаем успехи: сначала было "мы", теперь уже "я". Что ж, епископ, тебе лично я готов верить. Будь это не так, твоя паства завтра же получила бы для поклонения охапку свеженьких косточек!
– Его лицо непроизвольно задергалось, он хотел что-то сказать, но язык не повиновался. Вот как я узнал, что на моем месте ощущают тираны, и должен признаться: хотя ярость таит в себе опасность для души, она опьяняюща и прекрасна.
Завтра доставишь поджигателей к преторианскому префекту. Они предстанут перед беспристрастным судом. Храм будет, разумеется, восстановлен за счет антиохийской епархии. С этой целью я конфискую все церковные ценности. И вот еще что. Поскольку вы лишили нас возможности молиться в нашем храме, мы отплатим вам той же монетой. С этой минуты ваш собор закрыт и все богослужения отменяются. Я поднялся:
– Епископ, я не желал этого раздора между нами. Я вполне искренне провозгласил веротерпимость, и мы не покушаемся на то, что по закону принадлежит вам. Мы лишь возвращаем себе то, что у нас похитили. Но помни, священнослужитель: нанося удар мне, ты наносишь удар не только земной власти - а это уже само по себе страшное преступление, - ты выступаешь против истинных богов. А если вы, закоренев в безбожии, не признаете их истинности, ваше поведение противоречит учению вашего пророка, которому вы якобы следуете. Все вы жестокие лицемеры! Все вы варвары! Все вы звери!
Как всегда, я в гневе наговорил лишнего, но не жалею об этом. Весь дрожа, епископ молча откланялся. Думаю, когда-нибудь он опубликует едкую отповедь и заявит, что произнес ее мне в лицо. Галилеяне гордятся своим неповиновением властям, особенно самому императору, но их дерзкие обличения почти всегда придуманы задним числом и зачастую не теми, кому они приписываются.
Я вызвал Салютия и приказал ему закрыть Золотой дом. У него уже были версии относительно того, кто совершил поджог, и он был уверен, что не пройдет и нескольких дней, как преступники будут арестованы. Он считал, что Мелетий ничего не знал о готовящемся преступлении. Я в этом сомневаюсь. Впрочем, вероятно, мы так никогда и не узнаем правду.
Через неделю подозреваемые были арестованы. Главным поджигателем оказался молодой фанатик Феодор, пресвитер церкви в Дафне. Когда его пытали, он пел тот же гимн, которым услаждали мой слух галилеяне по дороге в Антиохию. Феодор не признал своей вины, но все улики были против него. Правда, следствие пытался запутать так называемый жрец Аполлона (тот самый, который притащил мне для жертвоприношения гусыню). Будучи вызван в качестве свидетеля следственной комиссией под председательством Салютия, он, ко всеобщему изумлению, поклялся всеми богами, что пожар в храме Аполлона - действительно несчастный случай и галилеяне здесь ни при чем. В этом нет ничего удивительного. Ведь он был сторожем храма, и галилеяне давно его подкупили, но он считался служителем Аполлона, и его показания произвели немалое впечатление.
Я до сих пор так и не собрался с духом, чтобы вновь посетить Дафну. И немудрено - я был одним из последних,
– XIX-
Приск:Я приехал в Антиохию вскоре после пожара. Учебный год закончился вместе с календарным, и я покрыл расстояние от Константинополя до Антиохии на редкость быстро - всего за восемь дней. Юлиан полностью реорганизовал всю транспортную систему, и путешествовать стало сущим удовольствием. Полностью исчезли епископы; правда, несколько раз моими спутниками оказывались только что назначенные жрецы высоких рангов, и, честно говоря, я невольно задавался вопросом, намного ли они лучше христианских священнослужителей. Подозреваю, останься Юлиан в живых, дела бы шли тем же чередом, что и при Констанции, только вместо препирательств относительно природы Троицы нам бы пришлось зевать на диспутах… ну, скажем, о природе сексуальности Зевса: если подумать, все-таки забавнее, хотя, в сущности, одно и то же.
На мой взгляд, Юлиан к этому времени сильно изменился. Ты, правда, много с ним тогда виделся, но ты не знал его в юности, а значит, не мог заметить разницы. Он стал озлобленным и раздражительным. Поджог храма был для него не просто святотатством, а прямым вызовом его власти. Юлиану всегда было трудно играть сразу две роли - философа и правителя. Одному следует быть кротким и всепрощающим, другой должен заставлять повиноваться себе, даже, если нужно, ценой кровопролития.
Вечером моего первого дня в Антиохии Юлиан потащил меня в театр. "А если пьеса будет уж очень глупая, так хоть поговорим как следует", - прибавил он. Если честно говорить, мне нравятся комедии, а непристойные фарсы я просто обожаю. Меня способна рассмешить даже самая бородатая шутка - пусть я ее слышал тысячу раз, я всегда рад встрече со старыми знакомыми. В тот вечер давали "Лягушек" Аристофана. Юлиан эту комедию терпеть не мог, хотя забавные шутки насчет литературных стилей могли бы, кажется, прийтись ему по душе. Юлиан не был обделен чувством юмора, любил посмеяться, неплохо пародировал и на дух не выносил зануд. Но в то же время он ни на минуту не забывал о возложенной на него священной миссии, а потому боялся всяких двусмысленностей, которые могли обернуться против него. Герои не выносят насмешек, а Юлиан был истинным героем, возможно, последним героем, которого подарил человечеству наш народ.
Антиохия привела меня в восторг. В этом городе мне пришлось по вкусу буквально все: и знойный климат, и широкие улицы, и надушенная толпа… Думаю, зная меня, ты понимаешь, что я обожаю роскошь и "развратную жизнь" вашего города. Будь я побогаче, я давно бы туда перебрался. Как я тебе завидую!
В театр я приехал в самом лучшем расположении духа. Даже Юлиан стал таким как прежде: быстро говорил и добродушно отвечал на приветствия толпы. И вдруг из верхних рядов послышались зловещие крики: "Август! Август!", а потом оттуда понеслось: "Всего полно, а дорого! Всего полно, а дорого!" Это продолжалось примерно полчаса, крики становились все громче, пока, наконец, их не подхватил, казалось, весь театр. В конце концов Юлиан дал знак гвардейскому офицеру, и вперед вышла сотня охранников. Обнажив мечи, они в мгновение ока окружили императора; все произошло так быстро, будто было прологом к спектаклю. Крики тут же прекратились, и комедия началась в довольно мрачной атмосфере. На следующий день начались голодные бунты, но ты, будучи антиохийским квестором, знаешь об этих событиях много лучше меня.
Либаний:Одна из любопытных черт человеческого общества состоит в том, что даже когда ясно, что надвигается беда, и понятно, какая именно, очень редко принимаются меры для ее предотвращения. Когда в марте не выпали дожди, всем стало ясно, что урожай будет плохим. К маю все поняли, что впереди недород, к июню - что голод. Мы часто обсуждали этот вопрос в сенате, а на рынках только об этом и шли разговоры, но, тем не менее, никто не предложил закупить хлеб за границей. Все понимали, что нас ждет, но бездействовали. Так, увы, бывает всегда, и философам следовало бы повнимательнее проанализировать причины этой печальной закономерности.