Император Запада

Пьер Мишон стал известен в 39 лет, когда издательство «Галлимар» опубликовало его первую книжку «Мизерные жизни», получившую литературную премию французского радио «Франс-кюльтюр» (1984). С тех пор, несмотря на жалобы, что сочинительство дается ему с трудом, Мишон не перестает издавать новые книги, а держатели премий как будто соревнуются между собой: кто присудит писателю очередную награду? Последней победительницей в этом состязании оказалась в 2009 году Французская академия, одарившая Пьера Мишона главной

премией за роман «Одиннадцать». Кроме того, в последние годы стало модным устраивать коллоквиумы, посвященные живому классику, брать у него интервью, приглашать с выступлениями — благо он, несмотря на возраст, любит путешествовать и к тому же превосходно читает и комментирует поэмы Гюго (в молодости он был актером).

Сюжеты и жанры, с которыми Мишон вошел в литературу, вполне соответствуют современной традиции: он рассказывает историю своих предков (сюжет более чем распространенный в наши дни), говорит о «маленьких людях» (интерес, возрожденный, скорее всего, именно Мишоном и подхваченный целым рядом писателей), или же углубляется в древнюю историю (то же самое сделал в 1984 году, почти одновременно с Мишоном, Паскаль Киньяр). Но что-то есть в текстах Мишона такое, что обращает на себя особое внимание, заставляет читать и перечитывать.

«Изобретатель или приверженец типичных современных литературных жанров, таких как 'семейные хроники', 'вымышленные биографии', — читаем мы в материалах литературного коллоквиума в Сёризи, посвященного творчеству Мишона, за август 2009 года, — Пьер Мишон одновременно является продолжателем старинных традиций 'литературного портрета' и 'жизнеописания святых', уверенно создавая тексты, вписывающиеся в контекст дебатов, посвященных современной французской литературе. Его тексты, которые сам он называет 'прозаическими блоками', отличаются яркостью и лаконичностью стиля».

«Император Запада» — третье по счету сочинение Мишона, и его можно расценить как самое загадочное, «трудное» и самое стилистически изысканное.

Действие происходит в 423 году нашего летоисчисления, молодой римский военачальник Аэций, находящийся по долгу службы на острове Липари, близ действующего вулкана Стромболи, встречает старика, про которого знает, что он незадолго до того, как готы захватили и разграбили Рим, был связан с предводителем этих племен Аларихом и даже некоторое время, по настоянию последнего, занимал императорский трон; законный император Западной Римской империи Гонорий прятался в это время в Равенне, а сестра его Галла Плацидия, лакомый кусочек для всех завоевателей, была фактической правительницей. Звали этого старика и бывшего императора Приск Аттал. Формально книга про него, но на самом деле главным героем является Аларих, легендарный воитель, в котором Аттал, как впоследствии и юный Аэций, мечтают найти отца, то есть сильную личность, на которую можно равняться. Эта тема близка Мишону, воспитанному матерью и ее родителями и всю жизнь ощущающему, как ему не хватает отца. А Аттал — фигура ничем не примечательная, про него мало что известно, и это позволяет автору домыслить, придумать, пофантазировать.

Откуда такой интерес именно к этому периоду истории я решила спросить у самого Пьера Мишона. Вот его ответ:

— После моей первой книжки, «Мизерные жизни», я долгое время ничего не писал и даже боялся, что уже никогда ничего не смогу написать. Потом мне в руки попалась книга Гиббона «Упадок и крах Римской империи», и меня глубоко поразило, что автор рассказывает о жизни Ат тал а (какие-нибудь полстраницы на всю книгу, не больше). И я решил, что напишу про него. Мне трудно объяснить, почему я сделал такой выбор; может быть, меня привлекла эта пара: Аттал — Аларих, соотношение величайшей слабости и величайшей мощи. Или кажущаяся сила, которую приобретает изначально слабое существо, владеющее каким-нибудь искусством. Или, может, опасное влияние образа отца на человека, отца лишенного.

— А насколько эта история придумана? Насколько правдив образ Алариха?

— Я у Гиббона прочел немного, только те полстраницы, о которых сказал. Потом, чтобы почувствовать эпоху, прочитал еще несколько общих книг о поздней Римской империи. Больше ничего об этой эпохе я узнать не пытался, мне хотелось все остальное придумать, чтобы убедиться, что после «Мизерных жизней» я все еще способен писать (я вовсе не был уверен, что отдам «Императора» в печать). Что касается Алариха, то это скорее типаж, чем портрет: царь варваров, владыка степей, это вполне мог бы быть Аттила. Загадочная, всесильная фигура, явившаяся издалека, опасная и притягательная, Отец, воплощенный в вымышленном образе. Чуть позже я узнал, что существует поэма в прозе на немецком языке, написанная в XIX веке, которая рассказывает о его жизни и, в частности, о его похоронах на дне реки. Я ее, правда, не читал.

Что касается жанра «Императора Запада», то это не вполне роман, не повесть и не рассказ, а скорее поэма в прозе, местами в ритмизированной прозе, напоминающей гекзаметры, но периодически сбивающейся на другие размеры. Этот внезапно налетающий ритм («мгновенный ритм… неожиданный Аквилон») вдруг выстраивает, кристаллизует текст, наполняет его пульсацией, а потом также неожиданно уходит. На вопрос о том, как он выбирал ритм и размер для «Императора», Мишон ответил, что это была не главная задача. Приведу еще отрывок из нашего диалога:

— Судя по всему, главное в вашей книге — язык; что вы можете о нем сказать? До какой степени он продуман или спонтанен?

— Мне трудно ответить на ваш вопрос. Я написал «Императора» в 1985 году и плохо его помню. В общем, да, конечно, как и во всех моих книгах, главное происходит в языке: но язык выстраивается всегда вокруг придуманной истории, вполне определенной, происходящей в определенном месте. Здесь язык, равно как и события, о которых идет речь, приобретает порой оттенок архаики, а моделью являются великие латинские поэмы и их переводы.

— Ритм то и дело меняется: то это проза, то поэзия, размер «гуляет». Каков принцип этих переходов? Насколько точно должен передавать их переводчик?

— Я действительно всегда стараюсь делать прозу ритмичной, как стихи. Но не берусь объяснить, как это происходит, все случается в процессе, как-то само собой. Мне кажется, что проза у меня приближается к стихам главным образом в эпические моменты. Когда надо вернуться к обычному повествованию, я перехожу на прозу, чтобы быть понятней.

Насколько Мишон понятен, сказать трудно, но это фигура бесспорно притягательная для французских литературоведов, которые пишут: «Крупный и одновременно парадоксальный автор, Пьер Мишон занимает в нашей литературе исключительное место как по силе своего писательского дара, так и по оригинальности создаваемых им литературных форм и стиля. Этот ни на кого не похожий писатель, вовсе не являющийся при этом достоянием избранных happy-few, стал во всем мире предметом обсуждения и многочисленных университетских исследований в качестве одной из ключевых фигур современной французской литературы».