Император
Шрифт:
Она приподняла платок с лица усопшего, но тотчас же набросила его опять, так как смерть ужасно исказила черты покойника.
Затем она поцеловала его холодную руку, подвела к нему детей, велела им сделать то же и сказала:
– Теперь у нас нет больше отца; мы его никогда уже не увидим, никогда!
Слепой Гелиос ощупал тело и спросил сестру:
– Разве он не проснется завтра утром, не даст тебе завить ему волосы и не будет поднимать Гелиоса высоко вверх?
– Никогда, никогда! Для него все миновало, все, все!
При этой жалобе в комнату вошел Мастор, присланный императором.
Вчера он из уст надсмотрщика над каменщиками услышал весть, что после страдания и скорби здесь, на земле, наступает для человека более прекрасная, блаженная и вечная жизнь.
Он подошел к Арсиное и сказал:
– Нет, нет, дети, после смерти мы сделаемся прекрасными ангелами с пестрыми крыльями, и все, которые любили друг друга на земле, снова соединяются у бога на небе.
Арсиноя с укором посмотрела на раба и возразила:
– К чему обманывать детей сказками? Отец умер, его нет, но мы постараемся никогда не забывать его.
– Есть ли какой-нибудь ангел с красными крыльями? – спросила самая младшая дочь умершего.
– Я хочу быть ангелом! – вскричал слепой Гелиос, всплеснув руками. – Могут ли ангелы видеть?
– Да, милый мальчик, – отвечал Мастор, – и их глаза особенно ясны, и то, что они увидят, будет чудно, прекрасно.
– Да оставь же эти христианские фантазии, – попросила Арсиноя. – Ах, дети, когда тело нашего отца будет сожжено, то у нас не останется ничего, кроме горсти серого пепла.
Мастор взял маленького слепца на руки и с уверенностью прошептал ему на ухо:
– Поверь мне, ты увидишь его снова на небе!
Затем он снова поставил малютку на ноги и подал Арсиное от имени императора кошелек с золотыми деньгами, прося ее – этого требовал его повелитель – искать себе новое убежище и после сожжения умершего, которое должно было произойти на другой день, оставить вместе с малютками Лохиаду.
Когда Мастор удалился, Арсиноя отворила сундук, где вместе с папирусами ее отца хранились деньги, уплаченные Плутархом за кубок из слоновой кости, положила туда тяжелый кошелек императора и, проливая слезы, подумала, что теперь она и дети обеспечены, по крайней мере, на первое время.
Но куда деваться с малютками? Где могла она рассчитывать тотчас же найти убежище для себя и для них? Что станется с ними, когда будет растрачено все, что у них есть?
Благодарение богам! Она не одинока. У нее есть друзья! Она может найти у Поллукса покровительство и любовь, у Дориды – материнский совет. Она не совсем покинута и скоро, скоро может выплакаться на груди у милого!
Она быстро осушила слезы и переменила свой наряд на темное платье, в котором обыкновенно ходила в папирусную мастерскую. Сняв с себя также и жемчужные нити, обвивавшие ее прекрасные волосы, она вышла на двор и направилась к домику привратника.
Она была уже в нескольких шагах от него. Почему же грации не бросаются к ней навстречу? Почему она не видит уже ни цветов, ни птиц на окнах? Не ошибается ли она, не грезит ли, не злые ли духи опрокинули все вверх дном?
Дверь милого, уютного домика была отворена настежь, жилая комната – совсем пуста. Ни одной вещи, ни одного листка, упавшего с цветочных подставок, не было на полу; Дорида по своей привычке к чистоте так тщательно вымела немногие комнаты, где она мирно прожила до седин, как будто завтра она должна была въехать туда снова.
Что же случилось здесь? Куда девались друзья Арсинои?
Ею овладел великий страх; она почувствовала всю горесть одиночества; и когда она опустилась на каменную скамью, стоявшую перед домом привратника, чтобы дождаться его обитателей, – ведь они должны же были вернуться! – то слезы вновь наполнили ее глаза.
Она все еще сидела там и с сильно бьющимся сердцем думала о Поллуксе и о блаженном утре прошлого дня, когда к оставленному домику подошла толпа каменщиков.
Десятник, шедший впереди них, потребовал, чтобы она оставила скамью, и на ее вопрос ответил, что маленькое строение будет снесено, что привратник и его жена выгнаны, уволены от должности и перебрались куда-то со всем имуществом.
Куда отправилась Дорида и ее сын – этого никто не знал.
При этом известии Арсиноя почувствовала себя в положении моряка, судно которого налетело на скалу и который с ужасом видит, как доски и балки ломаются и расходятся под ним.
Как всегда в тех случаях, когда она чувствовала себя слишком слабой для того, чтобы обойтись без чужой помощи, она прежде всего подумала о Селене и решила поспешить к ней, чтобы спросить, что ей теперь предпринять и что должно произойти с нею и с детьми.
Начало уже смеркаться.
Быстрыми шагами, время от времени утирая пеплумом слезы, она поспешила домой, чтобы взять покрывало, без которого никогда не отваживалась выходить так поздно на улицу.
На лестнице, с которой молосская собака сбросила ее сестру, она встретила какого-то поспешно идущего человека. В полутьме он показался ей похожим на раба, которого вчера купил ее отец, но она не обратила на него внимания, так как голова ее была наполнена совсем другими мыслями.
В кухне перед горящей лампой сидела старая негритянка, окруженная детьми. У очага расселись хлебопек и мясник, которым ее отец был должен изрядную сумму. Они явились с требованием уплаты, так как печальные вести летят быстрее веселых и они уже узнали о смерти смотрителя Лохиадского дворца.
Арсиноя велела подать лампу, попросила торговцев подождать, направилась в жилую комнату и вошла в нее с некоторым страхом перед трупом человека, которого она всего несколько часов тому назад гладила по щеке, ласково заглядывая ему в глаза.
Как была рада она возможности уплатить долги умершего и спасти его честное имя!
Она с уверенностью достала из кармана ключ и подошла к сундуку.
Но что же это такое? Она хорошо помнила, что заперла сундук на замок перед тем, как вышла из дому, а он стоял теперь открытый. Отброшенная верхняя доска висела вкось на одной петле; другая была сломана.