Императрица Цыси. Наложница, изменившая судьбу Китая. 1835—1908
Шрифт:
Такой заведенный порядок повторялся изо дня в день. Даже один только вид Гуансюя где-нибудь во дворе вызывал у Цыси раздражение. Любивший поддевать вниз латаные-перелатаные хлопчатобумажные рубашки, император предпочитал в качестве верхней одежды носить свободные скромные темные халаты. Его нелепая фигура выделялась среди роскошно наряженных придворных дам и рядом с осыпанной ювелирными украшениями вдовствующей императрицей. Однажды его заметили в Морском дворце за исполнением обряда первой борозды, когда император лично правил буйволом и вспахивал первую в году борозду, в своих сразу же узнаваемых жалких одеждах среди сановников в цветистых официальных одеяниях. Его жилые палаты тоже прославились своей простотой. Отсутствие пышности в них определял, скорее всего, не сам император, просто его евнухи не проявляли рвения в создании уюта для него. Позже, когда при дворе все чаще стали появляться представители Запада, они заметили, что к Гуансюю относились совсем не как к Сыну Небес: «Ни один подобострастный евнух не опускался в его присутствии на колени… Ни разу во время посещения дворца я не видел, чтобы кто-то преклонял колени перед императором, кроме иностранцев во время приветствия его и прощания с ним. Это тем более было заметным оттого, что государственные деятели и евнухи вне зависимости от звания
38
Императору Гуансюю не привился вкус к роскоши. Катарина Карл обратила внимание на то, что «его величество нельзя было причислить к любителям чувственных наслаждений эпикурейцам. Ел он быстро, и его совершенно не беспокоило, что это было. Управившись со своей трапезой, он вставал рядом с ее величеством или прохаживался по тронному залу, пока она не заканчивала со своей».
Император Гуансюй не выказывал и тени недовольства, даже когда евнухи откровенно издевались над ним во время комнатных игр, которые он часто с ними затевал. Такое поведение подвигло многих верить в то, что он только прикидывается слабоумным, а тем временем только ждет наступления своего времени. Американская художница Катарина Карл заметила, что у этого стройного и утонченного монарха «улыбка похожа на сфинкса… На всем его лице отображается усилие по подавлению своих чувств, и выражение такого лица практически достигает состояния полной покорности судьбе». Даже Цыси своим острым глазом не могла определить, что лежит по ту сторону его бесстрастной маски покорности. В заточении своей усадьбы император читал переведенные на китайский язык книги западных писателей, а также китайскую классику, занимался каллиграфией и играл на музыкальных инструментах. (Он говорил, что не любит грустные мелодии.) Он продолжал разбирать и снова собирать часы. Однажды взялся за ремонт музыкальной шкатулки и в конечном счете не только восстановил ее функционирование, но и добавил в ее репертуар одну китайскую мелодию. Больше всего его забавляло рисование фигур, напоминающих чертей, на листках бумаги, на оборотной стороне которых он всегда писал имя генерала Юань Шикая, выдавшего имена заговорщиков и ставшего человеком, по вине которого император оказался в заточении у приемной матери. Рисунки он прикреплял на стену, потом стрелял по ним бамбуковыми стрелами, а после рвал пробитые изображения на мелкие клочки.
Кто знал правду? Император Гуансюй мог на самом деле ждать прибытия команды избавителей, собранной Диким Лисом Каном и оплаченной японцами. Такая перспектива приводила Цыси в панику. В 1899 году она даже пошла на хитрость, призванную устранить от такого дела японцев, и попыталась создать у них впечатление, будто ее приемный сын стремится к установлению с ними близких отношений. В Японию отправили двух сановников, где они раздавали газетные интервью и выступали с публичными речами, при этом заявляя, что их прислала вдовствующая императрица для заключения союза с Токио. Их принял бывший премьер-министр Японии Ито Хиробуми, решивший, что снова настал его час, и предложил советникам тут же отправиться в Китай, чтобы служить ему при троне Гуансюя. Дабы не плодить новых иллюзий, ее посланники славно постарались, чтобы подорвать к себе доверие, и в японской прессе даже появились сообщения об их «чудаковатости». Европейцы думали, что Цыси «совершила ошибку в выборе своих людей на роль этих уполномоченных представителей, ведь мы привыкли к тому, что [sic] желтый мужчина не слишком распространяется по поводу порученного ему дела…». Озадаченные чиновники в Токио никак не отреагировали на предложения чудаковатых посланцев Цыси, хотя и явно подумали о том, что вдовствующая императрица на самом деле вынашивает провозглашенные ими намерения. Эти махинации вроде бы смутили японцев, и к тому же они встревожили русских, а также взбудоражили общественное мнение в Китае, население которого заподозрило свое правительство в каких-то грязных сделках с теми же японцами. Такой маневр следует назвать неуклюжим, совсем не подходящим под тщательно продуманный стандарт Цыси. А придумал его и убедил вдовствующую императрицу его совершить цензор Цюнъи, которого разжаловали, назначив козлом отпущения. По всему этому предприятию можно судить о том, что терпение Цыси лопнуло.
Она все время боялась, что ее узник может сбежать, и она выпускала его из дворцов, только когда сопровождала его лично. Существовало, однако, одно место за пределами Запретного города, куда император должен был ходить, зато ей, как женщине, вход туда запрещался: храм Небес. (Многие считали его «самым красивым образцом архитектуры в Китае».) Император обязан был регулярно его посещать, чтобы вымолить у Небес благоприятную погоду для урожая, от которого зависело благополучие народа. Предусматривалось так, что во время посещения храма там необходимо было провести всю ночь. Все цинские императоры относились к данному обряду с предельной серьезностью. Император Кан-си, например, приписывал пять десятилетий относительно благоприятной погоды, обеспечившей его успешное правление, искренности его молитв, вознесенных Небесам в этом храме. Цыси всем сердцем поддерживала такое убеждение. Только сама она не могла совершить туда паломничества и боялась, что император Гуансюй постарается сбежать, как только окажется вне пределов ее контроля. Поэтому вместо него она посылала в храм Небес великих князей. Таких родственников не составляло труда организовать, но их молитва не могла заменить молитву самого императора. Цыси постоянно боялась, что на Небесах расценят отсутствие суверена как отсутствие у него почтения к ним и в отместку нашлют на империю бедствие. В муках и отчаянии она тосковала о новом императоре.
Однако свержение Гуансюя с трона для китайца было делом немыслимым, даже притом, что общественное мнение в целом склонялось в пользу передачи всей полноты власти вдовствующей императрице. Правда о заговоре с целью ее убийства просочилась в народ и пошла гулять по чайным комнатам, подданные не находили оправдания участию в нем императора, но всю тяжесть вины возлагали на Дикого Лиса Кана. Многие так считали, что «его величество вынес достойное сожаления суждение, а вдовствующая императрица правильно сделала, что взяла власть в свои руки». Но все равно народ хотел, чтобы Гуансюй оставался императором. Он считался священной персоной, «дарованной Небесами», которую простым смертным не положено было даже видеть (поэтому процессии с его участием отгораживали щитами). Народ предпочитал судачить по поводу Дикого Лиса Кана, «обманувшего императора» и «натравившего их величеств друг на друга». Наместники в провинциях, хотя и поддержали дворцовый переворот Цыси, все-таки хотели, чтобы она правила вместе со своим приемным сыном. Боцзюэ Ли, который в душе презирал императора, даже говорил, будто тот «выглядит совсем не как монарх», и хотел, чтобы Цыси оставалась у власти, все же бескомпромиссно возражал по поводу его удаления с престола. Когда ближайший наперсник Цыси Жунлу высказался за его свержение, наш боцзюэ вскочил перед ним еще до того, как тот закончил фразу, и повысил голос: «Как ты можешь даже подавать такое предложение?! Это же измена! Грядет катастрофа! Западные дипломаты выступят с возражениями, наместники и губернаторы возьмутся за оружие, и в империи разразится гражданская война. Нас тогда ждет полное бедствие!» Жунлу согласился с боцзюэ Ли. На самом деле он сам в личном общении старался отговорить Цыси от любой попытки свержения ее приемного сына с престола.
Заморские дипломаты откровенно демонстрировали свое полное расположение императору Гуансюю. Цыси знала, что они считали ее приемного сына реформатором, а ее – тираном, душителем реформ. Чтобы как-то исправить такое неблагоприятное впечатление и продемонстрировать свое теплое отношение к Западу, в 1898 году она пригласила дам, принадлежащих дипломатическому корпусу, в Морской дворец на званый чай, приуроченный к дню ее рождения. То должно было стать первым посещением китайского двора иностранными женщинами. (Первым западным мужчиной, с которым познакомилась Цыси годом раньше, был прусский принц Хенрик.)
До самого чаепития эти заморские дамы вели себя как маленькие девочки, игравшие в «недотрогу». Роберт Харт писал: «Сначала они не успели подготовиться ко дню, назначенному ее величеством. После, когда уже подошел другой назначенный день, они не могли идти на прием, так как у них никак не получалось выбрать одного переводчика… потом возникла еще одна сложность. так что визит откладывался на неопределенный срок…»
Прием наконец состоялся 13 декабря, то есть со дня рождения Цыси утекло немало воды. Если Цыси ощущала недовольство, которое в этом случае должно было ее посетить, она умела скрывать свои чувства, чтобы не омрачать события. Подробное описание мероприятия оставила жена американского посла Сара Конгер. В десять часов утра того дня за приглашенными дамами прислали паланкины: «У нас получилась весьма внушительная вереница из двенадцати паланкинов и шестидесяти носильщиков. Когда мы подошли к первым воротам Зимнего дворца [Морского дворца], нам пришлось покинуть наши паланкины, носильщиков, конюхов, сопровождение – все. За этими воротами нас ждали семь красных парных носилок в линию с шестью носильщиками на каждые и с многочисленной свитой. Нас доставили к еще одним воротам, за которыми стоял роскошный железнодорожный вагон с сидячими местами для пассажиров, подаренный Китаю французами. Мы заняли свои места в этом вагоне, и одетые в черное евнухи покатили его до следующей остановки, где нас встречали многочисленные сановники, тут же подали чай… После короткого отдыха и чашки чаю высокопоставленные вельможи провели нас в тронный зал. Верхнюю одежду у нас забрали около двери и пригласили внутрь, где находились император с вдовствующей императрицей. Мы построились по ранжиру (по сроку пребывания в Пекине) и поклонились. Наш первый переводчик представил каждую даму великому князю Цзину, а он в свою очередь представил нас их величествам. Затем госпожа Макдональд от имени всех дам зачитала короткое обращение на английском. Вдовствующая императрица ответила через великого князя Цзина. Мы еще раз низко поклонились, потом каждую даму по очереди подвели к трону, где она поклонилась и отвесила реверанс [sic] императору, протянувшему руку каждой из нас».
Для леди Макдональд стало «приятным сюрпризом увидеть [Гуансюя], принимающего участие в аудиенции. Утонченного вида молодой человек с грустными глазами, но без особых признаков характера на лице во время нашего приема едва поднимал на нас свой взор». Поприветствовав императора, продолжала миссис Конгер: «Мы предстали перед ее величеством и поклонились с глубоким реверансом [sic]. Она протягивала нам обе руки, и мы шли ей навстречу. Произнеся несколько слов приветствия, ее величество пожимала наши руки и надевала на палец каждой дамы тяжелое резное кольцо с крупной жемчужиной».
Подарки в виде колец и манера, в которой они преподносились, получили среди женщин широкое распространение. В этом проявилась попытка вдовствующей императрицы заявить о женской солидарности с женами западных дипломатов. После представления величествам дам пригласили на пир, устроенный великой княгиней Цзин и другими великими княгинями, одетыми «в самые изысканные вышитые одежды, роскошные атласы и шелка, украшенные жемчугом. Длинные ногти у них прикрывались инкрустированными благородными камнями золотыми наконечниками». После трапезы и чая их снова проводили к Цыси. Сцену беседы Сара Конгер описала так: «К нашему удивлению, там на желтом троне-кресле восседала ее величество вдовствующая императрица, и мы собрались вокруг нее, как и раньше. Она выглядела радостной и довольной, а ее лицо буквально светилось добросердечием. При всем желании нельзя было разглядеть ни следа жестокости. Она приветствовала нас самыми простыми словами, а ее поведение выглядело полностью раскованным и теплым. Ее величество поднялась и пожелала нам добра. Она протянула нам обе руки и, прикасаясь к каждой из нас, произнесла с восторженным пылом: «Одна семья; все мы из одной семьи».
Тут наступила очередь представления в жанре пекинской оперы, после которой Цыси с ними распрощалась, сопроводив окончание вечеринки театральным жестом: «Она сидела на своем троне-кресле и выглядела весьма радушной хозяйкой. Когда гостям подали чай, она вышла вперед. Вдовствующая императрица брала каждую чашку в руки, подносила ее к своим губам, отпивала, потом другой стороной подносила к губам гостивших у нее иностранок и произносила снова: «Одна семья; все мы из одной семьи». Затем каждой даме она преподнесла еще несколько подарков, одинаковых для всех приглашенных». Миссис Конгер, которая на фотографиях выглядит строгой, так изливала свои впечатления от знакомства с Цыси: «После этого удивительного дня, о котором можно было только мечтать, дня какого-то совсем немыслимого для нас, мы добрались до дома, опьяненные новизной и красотой… Вы только подумайте! Двери Китая, запертые на протяжении многих столетий, теперь распахнулись настежь! Ни одна иностранная дама никогда раньше не видела правителей Китая, и ни один китайский правитель никогда раньше не видел даму из иностранного государства. Мы вернулись в британское посольство и в радостном расположении духа собрались для фотографирования, чтобы увековечить этот необычный день – день по факту исторического звучания. 13 декабря 1898 года стал великим днем для Китая и всего мира».