'Императрикс' - слово звериное
Шрифт:
– Слово "императрикс" от вас впервой слышу, - говорил несчастный.
– И сколь в жизни бумаг исписал по долгу чиновному, а такого слова еще не встречалось. При оговоре моем прошу судей праведных учесть, что ране в штрафах и провинностях не сыскан. У святого причастия бываю исправно, что и духовный отец, Пантелей Грешилов, завсегда подтвердить может.
– Взять и Пантелея Грешилова!
– распорядился воевода.
Означенный Грешилов у самого порога пытошной канцелярии не выдержал страха и помер. Всех арестованных по "звериному"
".Явилась песня печатна, сочиненна в Гамбурге, в которой в титле ея императорьскаго величества явилось печатано не по форме. И признавается, что она напечатана в Санкт-питербурхе при Наук академи, того ради не соизволите ль, ваше превосходительство, приказать ону в печати свидетельствовать."
Между Костромою и Москвою, между Москвою и Петербургом скакали курьеры. На звериное слово "императрикс" было заведено дело наисекретнейшее!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
".Буттобы", - написал Тредиаковский.
– Будто бы, - произнес поэт вслух, написание проверяя, и хотел уже далее сочинительство продолжить, но его прервали.
Вошла княгиня Троекурова, владелица дома на Первой линии Васильевского острова, в котором проживал бедный поэт, и, подбоченясь, вопрошала жильца могучим басом:
– Ты почто сам с собой разговариваешь? Или порчу на мой дом накликать желаешь? Смотри, я законы всякие знаю!
– Сам с собой говорю, ибо стих требует ясности.
– А ночью зачем эдак-то дерзко вскрикиваешь?
– От радости пиитической, княгинюшка.
– Ты эти радости мне оставь. Не то велю дворне своей тебя бить и на двор более не пущать. Потому как ты мужчина опасный: на службу не ходишь, по ночам, будто крыса, бумагой шуршишь.
Василий Кириллович, губу толстую закусив, смотрел в оконце. А там белым-бело, ярится чухонский морозец, пух да пушок на древесах. Вот завернула на Первую линию карета - никак в Кадетский корпус начальство приехало? Нет, сюда едут. Остановились.
– Матушка-княгинюшка, - сказал Тредиаковский, чтобы от глупой бабы отвязаться, - к вашей милости гости жалуют.
Барон Корф, президент Российской академии наук, волоча по ступеням лисьи шубы, зубами стянул с пальцев перчатку, пошитую из шкур змеиных. Перед важным вельможей неуклюже присела домовладелица; щеки у ней яблоками, брови насурьмлены (еще по старинной моде), и вся она будто слеплена из пышных караваев.
– Хотелось бы видеть, - сказал Корф, - знатного од слагателя и почтенного автора переложений идиллических с Поля Тальмана.
– А таких здесь не водится, - отвечала Троекурова.
– Может, в соседнем доме кто и завелся почтенный, только не у меня!
– Как же так? А вот поэт Василий Тредиаковский.
– Он!
– сказала княгиня.
– Такой содержится.
Корф скинул шубы на руки выездного лакея.
– Не занят ли поэт?
– спросил.
– Каков он? Горяч?
Княгинюшка пред знатным гостем губы развесила:
– Горяч - верно: уже заговариваться стал. А вот знатности в нем не видится. Исподнее для себя сам в портомойне стирывает.
– Мадам, - отвечал барон учтиво, - все великие люди имеют странности.
Президента академии с поклонами провожали до дверей поэтического убежища. Тредиаковского барон застал за обедом. Поэт из горшка капусты кисленькой зацепит пясткой, голову запрокинет, в рот ему сами падают сочные лохмы.
– Простите, что обеспокоил, - начал Корф любезно (и бедности стараясь не замечать, дабы не оскорбить поэта).
– Я хотел бы оказать вам свое внимание. Над чем изволите размышлять?
Корф был известен в Европе как страстный библиофил, знаток философии и музыки скрипичной; дерзкий атеист со склонностью к познанию тайн древней алхимии, он, не в пример другим придворным, благосклонно относился к Тредиаковскому.
– Размышляю я, сударь, о чистоте языка российского. О новых законах поэтики и размера стихотворного. Наука о красноречии - элоквенция!
– суть души моей непраздной.
– Типография академии в моих руках, - отвечал ему Корф.
– Отдам повеление печатать сразу, ибо все это необходимо.
Корф в сенях строго наказал Троекуровой:
– Велите, сударыня, дров отпускать поэту, ибо у него в комнатах собак можно морозить. Да шуршать и разговаривать самому с собой не мешайте. Ныне его шуршание будет оплачиваться в триста шестьдесят рублей ежегодно: по рублю в день, княгиня! Он секретарь академический и меня русскому языку обучать станет.
Корф отъехал и поэта с собою увез; в академии Тредиаковский подписал конвенцию о службе. О языка русского очищении. О грамматики написании. О переводах с иноземного. И о прочем! А когда они отбыли, троекуровский дом сразу перевернулся.
– Митька! Васька! Степка!
– кричала княгиня.
– Быстро комнаты мужа покойного освободить. Да перины стели пышнее! Да печи топи жарче! Половик под ноги ему. Кувшин-рукомой да зеркало, то, что старенько, под рыло ему вешайте. О-о, боженька! Откудова знать-то было, что о нем знатные персоны пекутся?
Скудные пожитки поэта перекидали в покои, протопленные столь жарко, что плюнь на печку - шипит! Вот вернется домой секретарь и обалдеет. Княгиня в хлопотах даже запарилась. Но тут - бряк!
– колоколец под окнами дома, и ввалился хмельной Ванька Топильский, главный сыщик из канцелярии Тайной.
Страх в людях приметив, он кочевряжиться начал:
– Ну, толпа, принимай попа! Ныне я шумен да умен. Мне, княгинюшка, твой жилец надобен - Василий, сын Кирилла Тредиаковского, который в городе Астрахани священнодействовал.