Империй
Шрифт:
– Они знали о моих планах, – мрачно обронил он, – и у них есть какой-то план. Вот только какой? В чем дело? Может, они полагают, что имеющиеся у нас улики недостаточно сильны? Или – Глабрион уже у них в кармане? Что у них на уме?
Ответ на все эти вопросы мы получили утром следующего дня в виде предписания суда, доставленного Цицерону одним из ликторов Глабриона. Взяв официальную бумагу, Цицерон сломал печать, развернул документ и, пробежав глазами, тихо ахнул.
– Что там? – поинтересовался Луций.
– В суд поступила вторая жалоба на Верреса.
– Это невозможно! – воскликнул Квинт. – Кому еще такое придет в голову?
– Сенатору, – ответил Цицерон, вчитываясь в текст. – Касилию Нигеру.
– Я знаю его, – проговорил
– Гортензий сообщил суду, что Веррес не возражает против иска со стороны Касилия на основании того, что тот требует «справедливого возмещения убытков», в то время как я стремлюсь к «скандальной славе».
Мы уныло переглянулись. Похоже, что месяцы кропотливой работы пошли насмарку.
– Умно, – с мрачным выражением проговорил Цицерон. – Наверняка этот ход придумал Гортензий. До чего же хитрый дьявол! Думаю, он постарается развалить дело, так и не доведя его до суда. Я и предположить не мог, что он попытается ответить на одно обвинение другим.
– Но это невозможно! – взорвался Квинт. – Система римского правосудия – самая честная в мире!
– Мой дорогой Квинт, – заговорил Цицерон с таким убийственным сарказмом, что я невольно моргнул, – где ты наслушался подобных глупостей? Неужели ты думаешь, что Гортензий сумел бы достичь таких царственных высот в римской адвокатуре, если бы на протяжении последних двадцати лет был честен? Взгляни на эту повестку. Меня вызывают завтра утром в суд, где мне придется убедительно объяснить, почему обвинения против Верреса должен выдвигать именно я, а не Касилий. Я должен буду обосновать перед Глабрионом и другими членами суда законность и обоснованность своего иска. А суд, позволю себе напомнить, будет состоять из тридцати двух сенаторов, многие из которых – уж будь уверен! – совсем недавно получили ценные подарки из бронзы или мрамора.
– Но ведь жертвы – мы, сицилийцы! – возмутился Стений. – Значит, нам и решать, кого выбрать в качестве адвоката!
– Совсем не обязательно. Обвинителя назначает суд. Ваше мнение, бесспорно, представляет для него интерес, но не является решающим.
– Значит, мы проиграли? – с отчаянием в голосе спросил Квинт.
– Нет, мы еще не проиграли, – твердо ответил Цицерон, и я увидел, как в его взгляде вспыхнул прежний огонь решимости, поскольку ничто так не способствовало поднятию в нем боевого духа, как мысль о том, что он может проиграть Гортензию. – И даже если нам суждено проиграть, мы не сдадимся без боя. Я сейчас же начну готовить речь, а ты, Квинт, организуй как можно большее стечение народа. Посети всех, кому мы хотя бы однажды помогли. Используй свой смешной тезис о том, что римское правосудие – самое справедливое на свете. Может, кто-то в это и поверит, и тогда тебе удастся убедить парочку сенаторов сопровождать меня завтра на форум. Когда я завтра выступлю в суде, у Глабриона должно возникнуть ощущение, что на него смотрит весь Рим.
Никто не вправе заявить, что он знает политика, если хотя бы однажды не провел с ним целую ночь, на протяжении которой тот работал над речью, с которой должен выступать на следующий день. Весь мир уже спит, а оратор меряет шагами освещенную единственной лампой комнату, придумывает и тут же – один за другим – отбрасывает аргументы, произносит перед самим собой возможные варианты вступления, основной части речи и ее заключение. Потом наступает момент, когда измученный ум уже отказывается работать и возникает ощущение, что голова превратилась в жестяное ведро, наполненное бессвязными нелепицами. Обычно это случается через час или два после полуночи, и тогда ему хочется лишь одного: плюнуть на все, задуть лампу и забраться под одеяло, чтобы завтра никуда не надо было идти. Но еще немного позже при мысли об унижении, которым чревато подобное малодушие, мозг вновь принимается за работу, разрозненные
Подкрепившись фруктами, сыром и небольшой толикой разбавленного вина, Цицерон отпустил меня, чтобы я смог хотя бы немного отдохнуть, но сам он – я в этом уверен – не прилег ни на минуту. На рассвете он ополоснулся ледяной водой, чтобы привести себя в чувство, и с большим тщанием оделся. Когда за несколько минут до выхода из дома я поднялся к нему, он напомнил мне спортсмена, который перед поединком за главный приз разминается, поводя плечами и качаясь с пяток на носки.
Квинт выполнил поручение Цицерона на славу, и когда мы вышли, нас приветствовала шумная, заполнившая всю улицу толпа людей, пришедших поддержать его. Помимо рядовых римлян пришли даже три или четыре сенатора, имевшие на Сицилии какие-то свои интересы. Помнится, среди них были неразговорчивый Гней Марцеллин, добродетельный Кальпурний Пизон Фругий, который являлся претором в тот же год, что и Веррес, и считал его презренным негодяем, а также по крайней мере один из представителей рода Марцеллов, традиционных патронов острова.
Цицерон помахал собравшимся с порога, поднял на руки Туллию, запечатлел на ее щеке звучный поцелуй, показал своим приверженцам, а затем отдал девочку матери. Что касается жены, то он предпочитал не демонстрировать свои чувства к ней на людях. Затем Квинт, Луций и я проложили для него проход, и он торжественно отправился в путь в окружении десятков людей.
Я попытался пожелать ему удачи, но Цицерон, как всегда случалось перед важной речью, был недоступен. Он смотрел на людей, но не видел их. Он был сосредоточен на предстоящем выступлении, проигрывая какую-то внутреннюю драму, настраиваясь на роль одинокого борца за справедливость, готового встать на борьбу с беззаконием и мздоимством с помощью своего единственного оружия – слова.
Шествие получилось пышным, толпа неудержимо увеличивалась в размерах, и к тому времени, когда мы подошли к храму Кастора и Поллукса, «свита» Цицерона уже составляла две, а то и три сотни человек. Глабрион уже восседал на своем месте, между огромными колоннами храма, там же сидели и другие члены суда, среди которых я увидел зловещую фигуру самого Катулла. На скамье для почетных гостей я разглядел Гортензия. Он с беспечным видом разглядывал свои идеально ухоженные ногти и был безмятежен, как летнее утро. Рядом с ним, в столь же расслабленной позе, расположился мужчина сорока с небольшим лет, с рыжими щетинистыми волосами и веснушчатым лицом. Гай Веррес. Я с интересом рассматривал этого монстра, который занимал наши мысли в течение столь долгого времени. Он выглядел совершенно обычным человеком и напоминал скорее лиса, нежели борова.
Для двух обвинителей-конкурентов были приготовлены стулья, и Касилий уже сидел на одном из них. Когда подошел Цицерон, он опустил голову и стал нервно рыться в записях, лежавших у него на коленях. Суд призвал присутствующих к молчанию, и Глабрион объявил, что, поскольку Цицерон первым подал жалобу, выступать он тоже будет первым. Для нас это было невыгодно, но возражать не приходилось. Равнодушно пожав плечами, Цицерон встал, дождался, пока воцарится абсолютная тишина, и, как обычно, медленно заговорил.
Он говорил о том, что люди, вероятно, будут удивлены, увидев его в столь непривычной роли, поскольку раньше ему еще никогда не приходилось выступать в качества обвинителя. Ему, дескать, и самому претит это занятие, и в частном порядке он советовал сицилийцам передать дело Касилию. (Признаюсь, услышав это, я едва не поперхнулся.) Но если говорить откровенно, продолжал Цицерон, он взялся за это даже не из-за сицилийцев.
– То, что я делаю, я делаю лишь во имя блага своей страны.
Затем он неспешно подошел к тому месту, где сидел Веррес, и, торжественным жестом подняв руку, указал на него.