Империй
Шрифт:
Было что-то зловещее в этом монстре – низко сидящем в воде, полностью укомплектованном командой и готовом в любой момент сняться с якоря. Наше появление на пустынном берегу было, безусловно, замечено и вызвало реакцию, близкую к панике. Когда Цицерон осторожно повел нас по направлению к берегу, на корабле прозвучали три коротких сигнала трубы. Весла тут же опустились в воду, и корабль, ставший похожим на огромного водяного жука, отвалил от пристани. Отплыв на изрядное расстояние от берега, он остановился и бросил якорь. На носу и корме судна маленькими желтыми светлячками плясали фонари, и когда ветер развернул его боком к берегу, вдоль танцующей на волнах палубы выстроилась команда. Цицерон обсуждал с Луцием и юным Фругием план дальнейших действий. Теоретически имевшиеся у него полномочия давали ему право подняться на борт и провести обыск любого судна, которое, по его мнению, могло иметь отношение
Велию и Вибон, находившийся на носке италийского «сапога», разделяло около ста двадцати миль, но благодаря попутному ветру и сильным гребцам мы преодолели это расстояние всего за два дня. Мы постоянно плыли в прямой видимости от береговой линии и одну ночь провели на песчаном берегу. Нарубив миртовых кустов, мы разожгли костер и соорудили шалаш, использовав весла в качестве шестов и парус в качестве навеса.
Из Вибона мы добрались по прибрежной дороге до Регия, а там снова погрузились на лодку, чтобы пересечь узкий Мессинский пролив, отделяющий Сицилию от материка. Когда мы отчалили, занималось пасмурное, туманное утро. Свинцовое небо сыпало противным моросящим дождем. Далекий остров вырастал на горизонте уродливым черным горбом. К сожалению, в это время, посередине зимы, мы могли направляться только в одно место, и местом этим был город Мессана – оплот Верреса. Негодяй купил преданность его жителей, освободив их от уплаты налогов на все три года, в течение которых он являлся наместником, и поэтому Мессана стал единственным городом, который отказался помочь Цицерону в сборе компрометирующих свидетельств против Верреса.
Мы плыли, ориентируясь на свет маяка. Впереди виднелось что-то напоминавшее мачту стоявшего в гавани корабля. Однако, когда мы подплыли ближе, оказалось, что это – крест. Повернутый к морю, он возвышался на берегу зловещим скелетом.
– Что-то новенькое! – пробормотал Цицерон, хмурясь и протирая глаза, чтобы лучше видеть. – Раньше здесь никогда не казнили.
Мы проплыли мимо креста с человеческими останками на нем, и наши промокшие под дождем души окончательно ушли в пятки.
Несмотря на общую враждебность, которую испытывали по отношению к Цицерону жители Мессаны, в городе все же нашлись два человека, которые мужественно согласились предоставить ему кров, – Базилиск и Персенний. Теперь они стояли на причале, встречая нас.
Как только мы сошли на берег, Цицерон сразу же спросил их, кто и за что распят на кресте. Однако сицилийцы наотрез отказывались отвечать на этот вопрос до тех пор, пока мы не покинули гавань и не оказались в доме Базилиска. Только тогда, ощутив себя в безопасности, они поведали нам страшную историю. В последние дни своего наместничества Веррес неотлучно находился в Мессане, следя за погрузкой награбленного им добра на корабль, который построили для него горожане. Примерно с месяц назад в его честь был устроен праздник, в ходе которого – это рассматривалось в качестве развлечения – казнили римлянина. Его вытащили из застенков, куда до этого он был брошен по приказу Верреса, раздели донага на форуме, принародно выпороли, пытали, а затем распяли на кресте.
– Римлянина? – не веря собственным ушам, переспросил Цицерон и подал мне знак, веля записывать все, о чем говорится. – Но ведь это противозаконно – казнить римского гражданина без приговора суда! Ты уверен, что так все и было?
– Когда его мучили, он кричал, что является римским гражданином, что он торговал в Испании и проходил военную службу в легионах. С каждым ударом хлыста он выкрикивал: «Я – гражданин Рима! Я – гражданин Рима!»
– «Я – гражданин Рима!» – повторил Цицерон, смакуя каждое слово. – «Я – гражданин Рима!» В чем же его обвинили?
– В том, что он послан в Сицилию предводителем шайки беглых рабов в качестве соглядатая, – ответил хозяин дома. – Этот человек по имени Гавий совершил роковую ошибку, рассказывая каждому встречному о том, что чудом спасся из сиракузских каменоломен и теперь отправляется прямиком в Рим, чтобы разоблачить преступления Верреса. Городские власти Мессаны схватили его и держали в заточении до приезда Верреса, который затем приказал сечь несчастного, пытать его раскаленным железом и после всего этого – распять на берегу пролива, чтобы в последние минуты жизни, корчась в агонии, бедняга смотрел в сторону материка, куда он так стремился. Это было сделано в назидание всем тем, кому придет в голову распускать язык.
– При казни присутствовали свидетели?
– Конечно! Сотни!
– А римские граждане среди них были?
– Да.
– Ты можешь назвать мне их имена?
Базилиск заколебался, но затем все же сказал:
– Гай Нумиторий, римский всадник из Путеол. Братья Марк и Публий Коттии из Тавромения. Квинт Лукцей из Регия. Должно быть, есть и другие.
Я тщательно записал эти имена. Затем, пока Цицерон купался, мы собрались возле его ванны и обсудили, что предпринять дальше.
– Может, этот Гавий и впрямь был шпионом? – высказал предположение Луций.
– Возможно, я и поверил бы этому, – ответил Цицерон, – если бы Веррес не выдвинул точно такое же обвинение против Стения, который является таким же шпионом, как ты или я. Нет, это – особая тактика, которой пользуется мерзавец: он выдвигает против неугодного сфабрикованные обвинения, а потом, пользуясь своим высоким положением, проводит судебный процесс, исход которого заранее предопределен. Вопрос в другом: почему для расправы он выбрал именно Гавия?
Ответа на этот вопрос ни у кого из нас не было, точно так же, как и времени на то, чтобы задерживаться в Мессане, чтобы найти его. На следующее утро спозаранку мы отправились на север, в прибрежный город Тиндариду. Именно здесь нам предстояло открыть счет в нашем сражении с Верресом, который с тех пор неуклонно увеличивался. Встречать Цицерона вышел весь городской совет, и затем его с почестями проводили на городскую площадь. Ему показали статую Верреса, которая в свое время была воздвигнута за счет горожан, а теперь свергнута с постамента и вдребезги разбита. Здесь Цицерон произнес краткую речь, посвященную римскому правосудию, а затем сел в принесенное для него кресло, выслушал жалобы местных жителей и выбрал самые вопиющие случаи, которые к тому же можно было без труда доказать. В Тиндариде таковым, без сомнения, являлась история о том, как по приказу Верреса уважаемый житель города Сопатр был раздет донага и привязан к бронзовой статуе Меркурия. Его держали таким образом до тех пор, пока горожане, исполнившись сострадания к несчастному, не согласились отдать эту статую Верресу. Я и мои помощники должны были подробно записать эти истории, а свидетели – подписать их.
Из Тиндариды мы отправились в Фермы, родной город Стения, где в их опустошенном доме Цицерон встретился с его женой. Несчастная женщина рыдала, читая письмо от своего мужа-изгнанника. До конца недели мы оставались в прибрежной крепости Лилибее, расположенной в самой западной точке острова. Это место было хорошо знакомо Цицерону, поскольку он не раз посещал его в свою бытность младшим магистратом. Сейчас, как и много раз в прошлом, мы остановились в доме его старого друга Помпилия.
В первый же вечер за ужином Цицерон заметил, что отсутствуют некоторые предметы сервировки, которые раньше неизменно украшали стол, – изумительной красоты кувшин и кубки, переходившие по наследству из поколения в поколение. В ответ на его вопрос Помпилий пояснил, что их забрал Веррес, и тут же выяснилось, что похожая история имелась у каждого из присутствовавших за ужином местных жителей. У молодого Гая Какурия отняли всю его мебель и утварь, у Квинта Лутация – его огромный и великолепный стол цитрового дерева, за которым не раз трапезничал сам Цицерон, у Лисона – бесценную статую Аполлона, у Диодора – прекрасные вещи чеканной работы, в числе которых находились так называемые ферикловы кубки, сделанные искуснейшей рукой Ментора.
Этому списку, казалось, не было конца, и кому, как не мне, знать об этом. Ведь именно я составлял этот скорбный перечень утрат. Записав показания всех присутствовавших, а затем и их друзей, я начал думать, что у Цицерона помутился разум. Неужто он вознамерился включить в опись похищенного Верресом на острове каждую ложку и молочник? Однако он был куда умнее меня, и очень скоро я в этом убедился.
Через несколько дней мы вновь отправились в путь, трясясь по разбитой дороге, что вела из Лилибея в храмовый город Агригент, а потом – дальше, в каменистое сердце острова. Зима была непривычно суровой, земля и небо сливались в единую поверхность стального цвета. Цицерон подхватил простуду и, закутавшись в плащ, сидел в задней части повозки. В Катине – городе, построенном на уступах скал и окруженном лесами и озерами, – нас встретили приветственными возгласами все местные жрецы, облаченные в причудливые одеяния и со священными посохами в руках. Они повели нас в святилище Цереры, из которого по приказу Верреса была украдена статуя богини, и тут – впервые за все путешествие – нам пришлось лицом к лицу столкнуться с ликторами Луция Метелла, нового наместника Сицилии. Вооруженные фасциями, эти громилы стояли на базарной площади и выкрикивали угрозы в адрес всякого, кто осмелится свидетельствовать против Верреса. Тем не менее Цицерону удалось уговорить трех видных горожан – Феодора, Нумения и Никасиона – приехать в Рим и дать показания в суде.