Империя хирургов
Шрифт:
Через четверть часа я уже был в загородном доме Кохера и беседовал с его женой Мари. На вид ей было около тридцати лет. Она происходила из очень религиозной бернской семьи крупных торговцев Вичи-Куран. Мари Кохер была изящной и живой женщиной, при всей своей религиозности открытой миру, что проявлялось в ее умении раскладывать все по полочкам. Это умение она применяла, распоряжаясь домом Кохера и его рабочими делами.
Когда через три четверти часа Кохер так и не появился, она, извиняясь, заметила, что он почти никогда не опаздывает, но последние недели и особенно последние несколько дней ее муж с головой ушел в работу, которая не дает ему покоя даже ночью и лишает последних сил.
Разумеется, я сразу же подумал о происшествии в госпитале и поинтересовался, какого рода это была работа. Но Мари ответила, что, возможно, Кохер сам поговорит со мной об этом. А потом, немного печально взглянув на меня, она добавила: «Боюсь, Вы выбрали не самое лучшее время для поездки в Берн».
Мы заговорили о пустяках, и наш разговор часто прерывался молчанием. Наконец в зале послышались голоса: вернулся
Передо мной стоял худощавый человек лет сорока, среднего роста, одетый в простой темный пиджак. Возможно, его холодные голубые глаза обычно излучали заинтересованность и энтузиазм, но тогда они показались мне настолько усталыми, что я ощутил тревогу за него. Он протянул мне свою тонкую руку и жестом пригласил присесть в одно из кресел. Сам он, расположившись во втором из них, откинулся назад и закрыл глаза.
Когда через минуту он открыл их, казалось, что вместе с этой минутой ушла какая-то доля его усталости.
«Вы старше меня, – сказал он негромким голосом, но эти слова прозвучали внезапно и оттого показались резкими. – Был ли уже в Вашей жизни момент, когда Бог свергал Вас с самой вершины успеха, лишая поводов гордиться собой и давая понять, какие мы на самом деле ничтожные и глупые создания…»
Начало разговора было столь неожиданным, что я не нашел, что ответить. За время всех моих странствий по миру от одного очага науки к другому мне очень редко доводилось слышать слово «Бог». Я еще не знал, что Кохер является выходцем из семьи, где родители были гернгутерами, поэтому кроме отцовских склонностей к изучению наук и таланта математика он унаследовал еще и набожность матери. Пока я озадаченно молчал, он добавил: «Когда несколько месяцев назад я отправлял Вам телеграмму, я был готов со спокойной совестью заняться болезнью мисс Кэбот. Между тем, появились некоторые новые факты, о которых я должен Вам рассказать, прежде чем мы сможем приступить к обсуждению случая Вашей пациентки». Он сделал паузу, а затем продолжил: «Сегодня вечером Вы были в моем госпитале. По воле случая, в коридоре, ведущем к моей лаборатории, Вы видели нескольких несчастных, которых, согласно жестокой медицинской терминологии, мы зовем кретинами. Когда-то они были такими же людьми, как мы с Вами…»
«Мы научились, – сказал он, – технически безупречно осуществлять операции по удалению зоба. Мы научились останавливать кровотечения. Мы научились быть осторожными и нашли способ избежать повреждения голосовых связок. Тетания Бильрота – осложнение, которое встречается не настолько часто, чтобы заставить нас изменить нашим хирургическим методам. Но произошло кое-что еще». Он заговорил громче. «Наш опыт в проведении подобных операций недостаточно велик, и самонадеянно было делать вывод о том, что щитовидная железа не является жизненно важным органом, а следовательно, может быть полностью удалена. За девять лет я провел тридцать девять операций по полному удалению щитовидной железы. Тридцать одного пациента я отправил обратно домой по причине отсутствия у них каких-либо послеоперационных патологий. Но, к сожалению, я не предпринял дальнейшего наблюдения за ними и не осведомлялся об их самочувствии, с тех пор как они покинули клинику. И только случай подсказал мне, что этот пробел необходимо восполнить. Я посчитал, что следует пригласить всех прооперированных за последние девять-десять лет в госпиталь для повторного обследования или же попросить самих пациентов или их близких выслать письменный отчет об их состоянии. Больные, которых Вы встретили сегодня вечером, последние из тех, кто приехал в Берн. И результаты проведенных обследований тревожнее, чем все, что я до этого мог вкладывать в понятие “профессиональное поражение”. Приготовьтесь услышать вещи, которые и Вас сильно огорчат». Он приступил к формальному изложению фактов: «Экстирпация щитовидной железы разрушительно сказалась у моих пациентов на том, что называют “человеческим достоинством”. Я приговорил физически нездоровых, но здоровых душевно людей к прозябанию. Из многих из них я сделал абсолютных кретинов или умственно неполноценных людей и обрек их на жизнь, которую едва ли вообще можно назвать жизнью…»
Это чудовищное потрясение для только зарождавшейся хирургии щитовидной железы, о котором говорил Кохер, теперь вошло в историю медицины. Имеющиеся сведения об этом событии вполне достоверны с научной точки зрения. В источниках сообщается, как возникло это заблуждение, рассказывается о его последствиях и путях их преодоления. Но все молчат о жертвах, последовавших по одному из этих путей, не задаются вопросом, что творилось в душе Теодора Кохера в тот момент, когда он осознал последствия чудовищной ошибки, какой было удаление щитовидной железы.
Я чувствовал себя уничтоженным. Неужели теперь мне придется сказать Кэботу и Эстер, что поездка в Берн через весь океан была напрасной? Неужели придется объяснить им, что спасения нет, что Винтерс был прав, а Кохер, и я, и все хирурги, стоящие за оперативное лечение зоба, ошибались?
Мне потребовалось много времени, чтобы вернуть самообладание.
«До второго сентября прошлого года, – продолжал Кохер, – я был полностью уверен, что экстирпация щитовидной железы не имеет никаких побочных действий. Сегодня же я знаю, что еще за девять лет до этого получил первое предупреждение. Тогда, восьмого января 1874 года я оперировал одиннадцатилетнюю девочку. Ее звали Мария Рихзель. Это было прелестное создание. Но девочка была обезображена двусторонним зобом. Опухоли были размером с грецкий орех. Доктор Фечерин, врач деревни Цацивюль, проводил лечение инъекциями йода, но зоб продолжал медленно расти. На то время пришлись мои первые успешные операции по удалению щитовидной железы. Хорошее самочувствие моего первого пациента дало мне основания для повторения опыта на одиннадцатилетней девочке. Я сделал надрез, рассек шейные мышцы, перевязал неглубоко проходящие вены – операция проходила без каких-либо неожиданностей. Обе доли были удалены. Из-за этого немного поднялась температура. Но на четвертый день температура пришла в норму. Ребенок буквально расцвел. Из всех удачных операций эта произвела на меня наибольшее впечатление. Уже двенадцатого февраля девочка поехала назад в Канольфинген. И здесь я получил то самое предупреждение. Доктор Фечерин, с которым мне не довелось познакомиться лично, в первые же недели сообщил, что ребенок чувствует себя превосходно. Позже он поменял свое мнение. Он писал, что Мария, которая до операции, несмотря на болезнь была живой и веселой, необъяснимым образом изменилась. Ее шея на вид оставалась здоровой. Она стала неприветливой и ленивой. Ее больше ничто не занимало, и приходилось силой заставлять ее взяться за работу. С тех пор я не получал новостей о состоянии Марии Рихзель, поскольку доктор Фечерин, как мне стало известно, умер. Описанное Фечерином казалось мне исключением, и этого, как я думал, не могло повториться. Я полагал, что все эти симптомы обошли стороной остальных шестидесяти четырех пациентов. Но сразу после шестьдесят четвертой операции я получил новые доказательства того, что заблуждался.
В начале сентября прошлого года я присутствовал на женевском конгрессе по вопросам гигиены, и второго сентября я встретил там моего женевского коллегу, профессора Ревердена, который уже в течение нескольких лет занимался лечением зоба. На тот момент он уже провел около четырнадцати операций, большая часть которых состояла в полном удалении щитовидной железы. Реверден сообщил мне, что его внимание привлек тот факт, что несколько его пациентов после операции выказывали как физическую, так и эмоциональную вялость. Кроме того, один из пациентов приобрел внешние черты, характерные для больных кретинизмом. Так как я обладал большим опытом, Реверден поинтересовался, не сделал ли и я похожих наблюдений. Сначала я отрицал наличие аналогичных осложнений, но потом вспомнил о случае Марии Рихзель и письмах доктора Фечерина, о чем и сообщил Ревердену. Но мы, однако, не стали делать каких-либо дальнейших выводов. Логично было предположить, что причиной наблюдавшихся послеоперационных явлений явились небезупречная техника или повреждения смежных органов и тканей. По возвращении в Берн меня все еще беспокоила эта проблема, и я принял решение навести справки о Марии Рихзель. Я написал ее семье. В середине февраля обе сестры и их мать приехали в Берн, а затем и ко мне в госпиталь. Они стояли передо мной в своих лучших нарядах – мать, а рядом с ней полная рослая девочка. Но это была не Мария, а ее младшая сестра. На мой вопрос, где же вторая дочь, мать вывела вперед маленькое, приземистое существо с неуклюжими, беспомощно свисающими руками и опущенной, обрамленной жидкими темными волосами неровной головой. Лицо ее ничего не выражало, губы были опухшими, равно как и глаза: они нездорово выдавались вперед, и кожа вокруг них была значительно светлее. Она смотрела мертвым, чужим, безнадежным взглядом. Это была моя теперь уже девятнадцатилетняя пациентка, у которой все те годы, прошедшие со смерти доктора Фечерина, безудержно развивался кретинизм, дошедший до крайней стадии. Этого я не мог даже и предположить. Мне хотелось верить, что это лишь исключение из правил. Но я помнил о подозрениях Ревердена, поэтому случай так встревожил меня, что на следующий же день я распорядился пригласить для повторного обследования всех пациентов, которым с 1872 по начало нынешнего года были сделаны операции по удалению щитовидной железы и которые считались вылеченными и были отправлены домой. Приехали тридцать четыре человека. Последних из них Вы видели сегодня. Еще двадцать по сегодняшний день наблюдаются у нас с кахексией и кретинизмом в различных стадиях. Симптомы начали проявляться в первые недели или месяцы после операции и усугублялись вплоть до повторного осмотра. Все начиналось с усталости, слабости в руках и ногах, озноба, преодолеть который становилось все сложнее. Впоследствии возникла эмоциональная вялость, речь стала медленной, развились прочие патологии. Позже стали опухать лицо, веки, нос и губы. Кожа становилась сухой, волосы выпадали. Тяжелая форма анемии дополняла картину».
Кохер договорил и умолк. «Какие последствия будут иметь эти наблюдения? – спросил я. – Вы планируете оставить хирургию щитовидной железы?»
«Четвертого апреля на Немецком Конгрессе хирургов в Берлине, – начал он, избегая прямого ответа на мой вопрос, – я сделаю доклад о моих открытиях. Я собираюсь представить результаты исследований. Я буду настаивать на том, чтобы с экстирпацией щитовидной железы было покончено». Он сделал небольшую паузу, а затем продолжил:
«В экспериментах над животными я постараюсь прояснить функцию щитовидной железы и причины послеоперационных осложнений, серьезнейшее среди которых – струмопривная кахексия. Если нам станут известны ее функции, мы не только с высокой степенью вероятности будем избегать любых неприятных последствий, но, может, также найдем средство, способное воздействовать на их источник».
Казалось, я понял, что двигало этим человеком: он надеялся исправить свою ошибку, ведь он стольких больных заставил поверить в то, что им можно помочь. Но это могло случиться лишь в необозримом будущем. Меня же тяготило настоящее, вершившееся здесь и сейчас. Эстер не могла ждать, когда настанет будущее: отведенный ей срок был несоизмерим с тем, что принято так называть. «Но стоит ли ставить крест, – настаивал я, – на хирургии щитовидной железы?! Неужели вся проделанная работа была напрасной?»