Империя и воля. Догнать самих себя
Шрифт:
Общечеловеческая глобализация не имеет своих отцов-родоначальников, потому что она вся в «революциях», в отречениях от прежних поколений. В конкретной традиции-цивилизации есть отцы и они постоянно воскресают в своих потомках. В этом смысле для истории России важнейшим принципом является принцип воскрешения отцов, воскрешения предков, воскрешения духа, восстановления традиций вопреки всем переломам. Это, конечно же, не повторение одного и того же, не дурная бесконечность. Всякий раз после выхода из Смутного времени происходит сложнейшая мутация национальной традиции. Однако при этом мы спустя какое-то время признаем в ней ее самою, видим, что то дело, которое делали наши предки, и то, что мы делаем сегодня, в конечном счёте, единое великое дело.
Говоря о причинах и факторах русских «революций», в начале я бы сделал важное методологическое уточнение. С точки зрения теории хаоса, нужно смотреть на революции в свете той переакцентировки, которая предложена этой теорией. В частности, Пригожин указал на то, что история систем представляет собой не революции как разрывы между большими стабильностями, а, напротив, короткие промежутки стабильных состояний, паузы между флуктуациями. Иными словами любая социальная система есть постоянное балансирование, переход от одного качества равновесия к другому, от одной сложности сочетания множества сил к другой. История должна исходить из описания состояний неустойчивого равновесия, которые время от времени опрокидываются в состояние полной неустойчивости, коллапса. Эти опрокидывания можно назвать Смутными временами и в них закладываются эмбрионы будущих долгоиграющих тенденций, длительных мутаций (или флуктуаций) [27] .
27
Данный подход к истории описан мной в концепции динамического консерватизма как модели развития социальной системы в сложных нестабильных условиях среды (Аверьянов В. В. Традиция и динамический консерватизм. М. 2012. С. 648–662).
Существует широко распространённый взгляд на причины революций, ставящий во главу угла конспирологическую версию, версию заговора. Есть большая традиция на Западе, идущая от Жозефа де Местра, Меттерниха и т. д. В наиболее объективированном виде этот подход проявился у американского исследователя Теодора фон Лауэ, который называл все революции XIX–XX вв. «революциями извне». Иными словами, революции индуцированы внешним западным влиянием. Интеллигенция в странах, подвергающихся этим процессам, в значительной своей части выступает проводником западноевропейского влияния. Иногда это либералы, иногда радикалы, зачастую и те, и другие вместе — при этом они пользуются идеологической, политической, финансовой поддержкой Запада. Надо сказать, что Лауэ за его теорию крепко доставалось от его американских коллег.
В конечном счёте, у всех так называемых революций всегда одна главная причина. Это то, что значительная часть реальной элиты вступает на путь сепаратистского по отношению к собственному народу встраивания в кажущиеся ей привлекательными глобальные порядки. Это касается в определенной мере даже Великой Французской революции, поскольку участники тогдашних революционных кружков думали, что встраиваются в высшую секту духовидцев, иллюминатов. (А за революционным проектом в его эзотерическом плане «торчали уши», конечно же, Великобритании.) При этом революционеры должны на кого-то опираться внизу, поэтому они выступают как подстрекатели недовольных толп.
В конечном счёте, у всех так называемых революций всегда одна главная причина. Это то, что значительная часть реальной элиты вступает на путь сепаратистского по отношению к собственному народу встраивания в кажущиеся ей привлекательными глобальные порядки.
Исключение из этого правила — иранская «революция» 1979 года. В этом случае мы имеем дело со свое образным взрывом реакции в обратную сторону, сторону самобытности. Вообще говоря, в Иране сама этимология понятия революции оказалась оправданной. Ведь это латинское слово означает возвращение на предназначенную траекторию развития. Пожалуй, только иранская «революция» оправдывает эту этимологию, потому что там от монархии перешли к более раннему (генетически, историософски) этапу, — теократическому управлению. В случае же с другими революциями происходит подмена изначального смысла этого слова.
С другой стороны, и это тоже уже давно замечено, многие революции, особенно в XX веке, предъявляя радикальную программу переустройства мира, на выходе давали откат от глобализации обратно, внутрь своего национального порядка, то есть фактически производили более мощную реакцию, чем если бы революции в данном обществе вообще удалось избежать.
Все Смутные времена, по моему глубокому убеждению, происходят на определённых демографических циклах. Существующая структурно-демографическая теория (Д. Голдстоун, Ч. Даннинг, у нас — С. Нефедов) пытается описывать причины революций или «брэйкдаунов» на статистических цифрах динамики народонаселения, процессов колонизации, увеличивающих экологическую нишу этноса. В оптике этой теории два процесса, демографический и колонизационный, накладываясь друг на друга, создают ту самую канву, на которой можно увидеть, в какие моменты может произойти революция, а в какие нет. При этом учитываются взаимоотношения в треугольнике: народ — элиты — государство. Однако базовым фактором всего процесса является динамика народонаселения и связанная с ней динамика цен и стоимости рабочей силы. Эта теория более тонкая, чем старая мальтузианско-рикардианская теория, выводившая линейную взаимосвязь между количеством населения и нуждой. Здесь речь идет о других зависимостях, в частности, зависимости социального и юридического напряжения системы от перенаселения. Такого рода перенапряжения возникают после того, как долгое время идет «демографическое сжатие» [28] .
28
Нефедов С. А. Демографически-структурный анализ социально-экономической истории России. Конец XV — начало XX века. Екатеринбург, 2005.
Представим себе, говорит Голдстоун, что крестьяне за 20–30 лет удвоились в числе. Что произойдёт на выходе в стране с господством майората (системы, когда наследство достается старшему сыну)? Количество безземельных крестьян, не получающих долю, возрастёт за этот период не в два, а в десять раз. Естественно, это будут в первую очередь люди молодые. Эту социальную агрессию, эту свободную энергию во избежание социального взрыва нужно куда-то направлять.
Я не являюсь сторонником структурно-демо графической теории, тем более классического мальтузианства, которое много поработало над обоснованием различных людоедских идеологий. Многое в этих теориях неточно и прямолинейно [29] . Но фактор демографического взрыва, изобилия людских ресурсов как одной из главных движущих сил Смуты представляется для меня несомненным. Государство «взрывается» изнутри под напором изменившихся пропорций как в элите, так и в массе населения. Когда «излишки» людских ресурсов «сбрасываются» в исторических катастрофах, риск Смуты отступает.
29
См. критику современных неомультузианцев в контексте объяснения причин русских революций в книге: Миронов Б. Н. Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации. М. 2014.
Поразительно, что, начиная примерно с середины XVIII века и до событий 1917 года, у нас каждые 50 лет происходило удвоение населения. Причем в последние 50 лет перед 1917 годом у нас не увеличивались пахотные земли, не происходило значительной колонизации новых территорий, но рождаемость не падала. С точки зрения и мальтузианской, и структурно-демографической теорий, должно было происходить спонтанное ограничение рождаемости, однако, оно не происходило. Теоретики (тот же Нефедов) объясняют это только одним — росла урожайность. Крестьянам удавалось за счет роста урожайности прокормить своих детей, но прокормить их на уровне бедности, на грани близкой к нищете.
После отмены крепостного права большое количество крестьян пошло в отходники, часть пошла в пролетариат. Но в этих слоях, на мой взгляд, как раз накапливалась самая острая социальная агрессия — наряду с «природными» носителями революционной идеи (либеральными западниками, радикальными нигилистами и инородцами, отрицающими имперский уклад). Потому что, будучи оторванными от родного гнезда и оставаясь в сущности крестьянами, представители «новых слоев» не находили себе в этой жизни того оптимального места, которое в их культурной картине мира они должны были бы занимать. По свидетельству знатока крестьянской психологии А. Н. Энгельгардта, все бывшие крестьяне, ушедшие в наемные работники, даже преуспевшие при этом, считались в народе батраками или лакеями, и эта доля рассматривалась как несчастье, поскольку в ней видели утрату человеческого достоинства (свободный крестьянин, кормилец, который сам себя и других кормит, превращался в наймита, угождающего тому, кто ему платит). Раскрестьянивание порождало среду мощного социального дискомфорта.
Столыпинская реформа была попыткой разрубить узел накопившихся проблем. При этом испуганная 1905 годом, наша элита разрабатывала и гораздо более смелые планы аграрной реформы. В частности в высших кругах ходило предложение о том, чтобы вообще передать основной фонд помещичьих земель крестьянам. Несомненно, реализация такой идеи — фактически «черного передела» сверху — могла бы в принципе предотвратить 1917 год.
Столыпинская реформа — это было движение в ином направлении, пошли по так называемому «прусскому пути развития», была поставлена задача — постепенно уничтожить общину. Возникает вопрос, а почему встала такая задача? Ведь в русской консервативной и народнической традиции община считалась высшей формой социальной организации, залогом будущего счастливого развития. Об этом писали славянофил Хомяков, западник Кавелин, великий ученый Менделеев. И даже Карл Маркс в своем письме Засулич такую трактовку поддержал.