Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия
Шрифт:
— Не надо демагогии! Укропам повезло: Хрущев им Крым подарил. Вот так: сдуру подарил. Хрущев и сам был укроп по национальности.
— Мы восстановили историческую справедливость.
Так говорили многие, и я тоже так говорил. Я не считал украинцев фашистами, да и вообще не считал что на Украине фашизм; но Крым все-таки русская территория, пусть уж Крым будет в России. Только вот не получалось поверить, что Украина на Россию напала.
— Ты не понимаешь. Укры на нас напали!
— Не понимаю. Это ведь Россия на Украину напала.
После таких слов мой близкий друг перестал со
— Смешно. Нет такой страны — Украина, нет! Есть единая Россия, которую насильно разделили, а слово «Украина» означает «окраина России».
— Однако страна есть и язык у них свой.
— Разве это язык? Свидомиты!
Слово «свидомит» русские патриоты образовали от сочетания украинского слова «свидомый», то есть «знающий», и слова «содомит». Получилось смешно: свидомит. Почти так же смешно как слово «либераст».
— Я прикинул: получается, что на Украине три миллиона активных фашистов, — сказал мне друг.
— Неужели три миллиона? Три миллиона фашистов?
— И сочувствующих фашизму — еще миллионов десять. Укропам поперек горла все русское. А ты их поддерживаешь.
— Я не поддерживаю.
— В России действует пятая колонна. Ты с ними, с национал-предателями?
Друг перестал со мной разговаривать. В те дни многие поссорились — и правительство объяснило народу причину ссор.
Президент России сказал, что в стране действуют национал предатели, и с этих пор термин «пятая колонна» звучал официально. В Кремле устроили праздник по поводу добровольного присоединения Крыма к России — и там президент выступил с торжественной речью. И в речи, между прочим, он сказал о некоторых людях, которые предают российские национальные интересы. А потом на улицах стали вешать плакаты с портретами участников «пятой колонны». И некоторые интеллигенты испугались — гнев народа всегда страшен.
Что касается меня, я поехал на вокзал не потому, что бежал с Родины. Но билет сдавать не хотелось — а потом, когда толпа идет в одну сторону, всегда хочется пойти в другую.
Приехал. Ждал, что поезд отменят. Пассажиры стояли вдоль перрона и томились — вслух никто ничего не произнес, но взгляды были растерянные.
— Драпаете? — спросил меня человек на перроне. Потом оказалось, что он польский коммерсант.
— По делам еду в Берлин.
— А я домой еду, в Польшу. Если отпустят, конечно, домой. Всякое тут бывает.
Однако поезд отправился по расписанию: с Белорусского вокзала, через Минск и Варшаву, — прямо в Берлин.
Поезд ветхий, еще советский, купе на четырех человек — полки слева и справа, столик для нарезания колбасы и распития спиртных напитков. У меня было три попутчика: женщина с сыном Севой ехали до Минска, а польский коммерсант ехал в Варшаву.
Подростку Севе было шестнадцать лет, он был очень крупным подростком, и, когда вставал в проходе меж полок, воздуха в купе не оставалось. Польский коммерсант сразу же забрался наверх, чтобы не попасть Севе под руку и оттуда вел свои антироссийские разговоры. Говорили про Украину — а о чем прикажете говорить в такие дни?
— А помните, — сказал коммерсант с верхней полки, — президент Путин сказал всем, что российских войск в Крыму нет. Сам отправил в Крым войска, а с трибуны сказал, что это не российские войска. Ловкач! Комедия, а? Соврал, соврал ваш президент…
На подростке Севе была надета футболка с портретами президента Путина и министра обороны Российской Федерации Шойгу — футболка плотно облегала торс Севы и государственные мужи приятно улыбались с Севиной груди, а надпись на футболке гласила: «Вежливые люди».
Сева расправил грудь, потянулся и сказал густым голосом:
— Военная хитрость.
И он подмигнул мне и своей маме. А президент на широкой Севиной груди — скривил рот, но промолчал.
— Лариса, — сообщила мама Севы и подала мне лодочку своей аккуратной ладошки. И было видно, что Лариса очень одинокая и печальная женщина, а Сева возник в ее жизни случайно, плод грустного приключения юности.
Мы пожали друг другу руки. Потом и подросток Сева протянул мне широкую ладонь.
— Всеволод.
— Президент врать не должен, — сказал поляк сверху.
— Президент сам знает, что он должен, — сказал Всеволод. — Президента России еще учить будут.
— Севочка!
— Президента трогать не дам. Он Россию с колен поднял, — сказал Сева.
— В Донецк из России бандиты приехали — стреляют, войну провоцируют. — рассуждал польский коммерсант, — интересно вы с колен встаете.
— Вероятно, — осторожно сказал я, — в Донецке воюют добровольцы.
— С танками и зенитками приехали добровольцы. Я вас умоляю, вы же взрослый человек.
— Спасать надо славян, — сказал подросток, — вот и поехали храбрые люди. С фашизмом сражаются. Как наши отцы сражались.
— При чем тут твой отец? Где твой отец воевал? — сказал сверху коммерсант, свесился вниз, оглядел Севу с Ларисой и замолчал.
— Наши отцы, — сказал Сева густым голосом, — с германским фашизмом сражались, а сегодня американский фашизм.
— А Украина при чем? Вечно вы с фашизмом не в том месте воюете. И отцы ваши такие же были.
— Наши отцы — герои, — сказал Сева, а его мать Лариса смотрела на крупного сына печальными блеклыми, как пейзажи среднерусской полосы, глазами.
— Война идет, — сказал поляк, — а у людей ни страха, ни ума нет.
Война уже жила сама по себе, и так возникла отдельная от мира правда войны и другой правды теперь не было — уже нельзя было сказать, в чем причина убийств, кто прав, вообще нечего было сказать. Когда журналисты описывали войну, они все врали — кто нарочно врал, а кто врал случайно — просто потому что невозможно описать событие со всех сторон, а можно только с одной точки. Но требовалось писать ярко и кричать о войне громко — и журналисты возбуждали население; они писали так: «убитая девочка — чем она мешала киевской хунте? За что ребенка убили фашисты?» И граждане, читая такое, приходили в ярость. Про войну в Донбассе знали очень мало — но, казалось, что знают все; причину убийств назвать никто не мог — в самом деле, не за то ведь, чтобы русский язык признать государственным в чужой стране, убивают людей? Наверное, есть и другая причина. Но причиной никто уже не интересовался. Люди умирали и убивали, и слова были не нужны. Просто горела война, и надо было подкладывать в войну новых людей.