Империя ненависти
Шрифт:
Поэтому, когда я увидел, как она глотает напиток, игнорируя свои священные круги прославленных сук и проскальзывает сквозь толпу, я последовал за ней.
Точно так же, как я последовал за ней в тот день десять лет назад, когда она чуть не умерла у меня на руках.
Мне не следовало этого делать.
С того дня она стала занозой в моем гребаном боку. До этого случая на ее хорошеньком личике всегда была улыбка, и она вела себя мило, хотя и раздражающе.
Так что видеть, как она крадется, стало событием,
Вот почему я вышел из игры и следил за ней. Потом наблюдал, как она украла персики, спрятала их за своим белым кружевным платьем и ушла на цыпочках, чтобы никто ее не увидел.
Сейчас кажется, что это повторение того времени.
Словно она собирается украсть персик, пойти съесть его в укромном местечке и… умереть.
Вот что сказал доктор в тот раз. Ее аллергическая реакция была только оральной, когда она была младше, но после того, как ей исполнилось восемь, реакция также стала респираторной. Он сказал, что в следующий раз, когда она съест персик, то перестанет дышать.
Она упадет замертво.
Больше не будет Николь с ее фальшивыми улыбками и изящными платьями.
Я подождал, пока она проснется, чтобы снова спросить ее, какого черта она ела персики, когда уже знала, что у нее на них аллергия.
Я хотел, чтобы она объяснила, достаточно ли того, что ей что-то нравится, чтобы подтолкнуть себя к краю смерти.
Однако у меня не было возможности ни о чем спросить, потому что она чертова предательница и вышла из всей ситуации, обвинив в этом меня.
Я никогда не видел маму такой разочарованной во мне, как в тот момент.
Не то чтобы она была образцовой матерью всю нашу жизнь. Ее миссия, сколько я себя помню, заключалась в жалости к себе, к оплакиванию своей молодости за то, что она жила с моим изменяющим ублюдком-отцом.
Как бы то ни было, Николь сейчас избегает всех, ходит на заднем плане, будто парит в воздухе.
Она из тех, кто дает знать о своем присутствии, куда бы она ни пошла.
Блядь, где угодно.
Она горячая штучка, и хуже всего то, что она это знает.
Она одевается для этого в свою дизайнерскую одежду, сумки и туфли на каблуках.
И не только это, но и то, что она распространяет это по всем социальным сетям.
Как будто она модель, ищущая представления.
Хотя это ниже ее достоинства. Как она говорит своим гребаным снобистским тоном.
В конце концов, она аристократка, которая только и умеет, что смотреть на людей свысока своим надменным носом. В отличие от Астрид, которая никогда не принимала эту сторону своей родословной.
Николь, однако, дышит этой жизнью. Чопорная и правильная. Высокомерие, которое сопутствует этому. Экстравагантность, покрывающее это, как мед. И она владеет внешностью, которая к этому подходит.
Она сногсшибательная
Я делаю паузу, внутренне качая головой.
Я только что думал о том, чтобы трахнуть Николь? Что, черт возьми, все это значит?
Эти зловещие кровавые мысли должны оставаться в подсознании, где я даже не могу до них дотянуться, не говоря уже о том, чтобы развлекать их.
Мое внимание, хотя и затуманенное, и немного размытое, возвращается к настоящему, когда Николь проскальзывает в уединенную комнату на первом этаже. Вскоре после этого Крис бросает быстрый взгляд по сторонам и следует за ней.
Значит, это он тот, ради кого она нарядилась как грех, ожидающий своего часа. Это для него она готовила эти напитки.
Хотел бы я, чтобы это было как десять лет назад, и все дело было в ее странной привязанности к персикам.
Хотел бы, чтобы я не нарисовал в своей голове картину того, что происходит внутри.
Но я сделал это.
И все, что я вижу в своем теперь красном видении, это Крис, снимающий с Николь платье «трахните меня» и туфли на каблуках и набрасывающийся на нее, пока она не искусает губы и не закричит.
Это ужас. Мои мысли. Точность изображения. Ярость, застилающая глаза.
Тот факт, что я не хочу, чтобы кто-нибудь видел или слышал Николь, пока она испытывает муки удовольствия.
Я должен найти Астрид и уйти. Я не в настроении веселиться, трахаться или что-то в этом роде.
Но это не то, чем я занимаюсь.
Мои ноги ведут меня прямо в комнату, и я не могу остановиться.
Или, может, я не хочу.
Я поворачиваю ручку и не знаю, почему у меня сжимается сердце. Как в тот первый раз, когда мне было тринадцать и я увидел, как папа целует женщину, которая не была мамой, обмазывая ее лицо всевозможной едой.
Или тот раз, когда Зак кричал на маму за то, что она позволила папе выйти сухим из воды, и она призналась, что ей пришлось притвориться, что она не знала, потому что ее семья не хотела ее возвращения, и ей некуда было идти.
Ох, и он забрал бы нас у нее.
Я никогда ненавидел мир так сильно, как в тот момент.
Никогда не жалел, что могу ударить папу в живот и засунуть его в ближайший мусорный бак.
Не только за то, что причинил боль матери, но и за то, что превратил ее в человека, настолько поглощенного своей болью, что она больше не видела ни меня, ни моего брата.
Так что в каком-то смысле мы потеряли обоих родителей.
Сейчас это то же самое чувство предательства — словно кто-то, кому я отдал частичку себя, сжигает ее заживо.