Империя под ударом. Взорванный век

Шприц Игорь

— Прекратить! Евграфий Петрович! Я доложу! — закричал красный от внезапного гнева Путиловский.

— У него Топаз сбег! Доложите! — заорал в ответ Медянников, у которого даже слезы проступили от обиды. — Бегаешь–бегаешь, а тут… эх!

— Как «сбег»?! — открыл рот Путиловский.

— Не уберег, Павел Нестерович! Виноват, Павел Нестерович! — Сарказм Медянникова достиг предела.

— Тьфу! Работнички! Храпоидолы!

Путиловский ненавидяще замахнулся на Батько и выбежал от греха подальше. Медянников потряс сжатыми кулаками перед

мордой Батько:

— У–у-у! Скважина! Через очко!

Затем в полной прострации сел за стол, зачем-то взял в руки перо, внимательно осмотрел, снял с кончика невидимые миру пылинки, тупо уставился на стоящего смирно Батько и неожиданно для самого себя метнул перо прямо в штрафника. Но, к счастью для пера и для Батько, попал в дверное полотно.

— Пшел вон, скотина! — возопил Евграфий Петрович. Что Батько и исполнил в ту же секунду.

* * *

Когда требовательно прозвенел дверной колокольчик, Марию Игнациевну так и бросило в жар: «Это он! Сейчас я ему все скажу!» А внутренний голос вкрадчиво шептал: мальчику срочно нужны были деньги, он не захотел ее беспокоить. Теперь он вернулся и все–все объяснит!

И хотя умом она понимала, что не видать ей больше Алешеньку, сердце не хотело слушать и радостно билось: он! он! он! Если это он, то, пресвятая дева Мария, она все простит.

Дверь распахнулась, но вместо Викентьева там стоял незнакомец, однозначно не нуждавшийся в прощении. Не говоря ни слова, он сильной рукой отстранил Максимовскую и по–хозяйски вошел в прихожую.

— Что надобно пану?

Максимовскую испугать было весьма трудно, но эти желтые, светящиеся в полумраке прихожей глаза вызвали у нее животный ужас. А когда незнакомец достал из кармана наган и приложил палец ко рту — молчать! — Максимовская застыла соляным столпом подобно Лотовой дочери.

— Где он? — страшным шепотом спросил незнакомец, и Максимовской сразу стало легче. Она поняла, что бояться некого: человек с желтыми глазами искал Викентьева. И искал, чтобы убить.

— Можете говорить громко. Его нет!

Мария Игнациевна гордо прошла в гостиную, нимало не заботясь о незнакомце. Тот последовал за ней с наганом наготове. Обследовав все комнаты и убедившись, что Викентьева нет, незнакомец уселся посреди гостиной и уставился на Максимовскую. Та тоже молчала, хорошо понимая, что молчащий выигрывает партию. Первым не выдержал желтоглазый, видимо, у него было меньше времени на партию, что означало цейтнот.

— Где он?

— Ушел вчера утром.

Максимовская говорила правду, но не всю. Так было легче отвечать, не выдавая всех своих мыслей.

— Куда?

— Не знаю, — соврала Максимовская: у нее были четкие соображения относительно местопребывания Викентьева.

— Врешь!

Рыльце нагана уперлось Максимовской в дебелую шею. И тут польский гонор возобладал над здравым смыслом. Всю свою годами копившуюся ненависть к мужикам она вложила в эту пощечину. Наглец упал вместе со стулом, но тут

же одним прыжком вскочил на ноги.

— Ишь ты, гордая, — протянул он. — Не знаешь… Черт с тобой. Но ежели соврала, то будешь наказана.

— Пся крев!

Ярость удивительно красила Максимовскую. И желтоглазый оценил это.

— Похоже, он нам двоим насолил, а?

Максимовская промолчала, тем самым соглашаясь со сказанным. А он продолжил:

— Узнаешь где — сообщи. Вдвоем покумекаем, что с этим козлом делать. — Помолчал и добавил, уже стоя у двери: — Он у тебя, случаем, морфий–порошок не оставлял? А? Узнаю — накажу.

— Нет, — выдавила со злостью Максимовская.

И тут в дверь вновь позвонили. Желтоглазый показал ей наганом: открывай. Ноги у Максимовской снова сделались ватными. Если это Алеша, его убьют…

Чувствуя на спине холодок прицела, она подошла к двери, приоткрыла ее. Там стоял курьер. Он вручил Максимовской повестку в полицию на завтра, на двенадцать. Матка бозка Ченстоховска…

Незнакомец вырвал из ее рук повестку, прочитал.

— Что говорить будешь?

— Что ничего не знаю.

— Правильно, — и желтоглазый исчез за дверью вместе со своим теперь уже нестрашным наганом.

От любви до ненависти — всего один шаг, и этот шаг она сейчас сделала. Если раньше ее грудь пылала от любви к Алешеньке, то теперь там кто-то холодный и расчетливый стал приводить в действие детали ужасного плана мщения.

Именно тогда, когда желтоглазый держал ее под прицелом, Марии Игнациевне стало ясно, каким способом она разделается с тем, кто надругался над святым чувством — любовью. Наган — мелочь, игрушка, он не ужасает. А ей хотелось увидеть страх в глазах своего Алеши. И тогда она разорвет порочный круг и перестанет быть вечной жертвой.

Она даже засмеялась от удовольствия и поспешила одеваться — так ей хотелось действия.

* * *

Свежий морозец быстро успокоил Путиловского. Он уже не злился на Батько, хотя строгое дисциплинарное наказание последует неукоснительно. Господь одной рукой помог им, а второй рукой дал шанс Топазу. Ничего не попишешь, весь преступный мир и петербургские следователи знали: Топаз везунчик. Дважды он ускользал от виселицы, бегал с каторги и вот теперь убежал от олуха Батько. Но ничего. Велика Россия, а деваться некуда — дерьмо всплывет.

И хотя рядом не было Франка, Путиловский согрешил: зашел без него в егоровский трактир, начал со сборной солянки, потом кликнул порционной стерлядки под графинчик водочки со льда и завершил маленький лукуллов пир гурьевской кашей. На душе стало легче, и, проходя мимо афишной тумбы, он решил себя побаловать, пойти вечером в балет. Давали «Дон–Кихота» с новыми декорациями никому не ведомых Коровина и Головина.

Дело в том, что у Путиловского была одна тайная, но пламенная страсть: он был балетоман. Не совсем еще сложившийся, молодой, но уже признанный некоторыми знатоками.