Империя под ударом. Взорванный век
Шрифт:
Максимовская вынула руку со стаканом из-под пелерины.
— Алекс, я принесла тебе подарок.
— Ну что там еще? — лениво обернулся Викентьев.
— Прощай!
И с этими словами кассирша выплеснула кислоту в лицо Викентьеву. Он повернулся к ней профилем, поэтому в оба глаза кислота не попала.
Левый глаз запылал первым, затем остро полоснуло по коже лица. Викентьев завыл от боли и, схватившись за лицо, снимая с себя лохмотья кожи, стал ломиться в запертую дверь, ища спасительной воды. Он сразу понял, что это. Ему было уже не до Максимовской.
— Воды! Воды–ы-ы… — разнесся по лестнице
— Вы даже не знали, чем вам это обернется! — и Максимовская дробно застучала каблучками по лестнице.
Сзади открывались двери, доносились чьи-то истошные крики: «Что такое?! Что с вами?! Воды! Воды! Господину плохо! Дворник! Дворник! Полицию!» Всего этого она уже не слышала. Нанятый извозчик взял с места резво, впереди ее ждал вокзал и родная Варшава. На сердце у Марии Игнациевны было легко как никогда.
* * *
Когда Нина прочитала письмо первый раз, она весело засмеялась: это розыгрыш, смешная шутка! Это Павел, наверное, придумал… Сейчас он придет (они условились), начнет задавать вопросы, все откроется, и они будут смеяться. И целоваться. Как у Франка.
Потом она походила, подумала. Павел все не шел и не шел. Она перечитала письмо и быстро разорвала его на кусочки. Это не шутка. Хотелось заплакать, но слез не было.
Потом она склеила письмо и написала ответное, Павлу, в котором просила более ее не домогаться, поскольку… поскольку… Дальше ничего не выходило. И Нина упала в обморок. В настоящий. Все стало собираться в маленькую точку, в центре этой точки возник светящийся кружок, ноги стали ватными, пол встал стеной и мягко ударил ее по голове…
Так что, когда Павел Нестерович пришел, его без лишних слов провели в Нинину комнату. Она, увидев Павла, чуть вскрикнула и отвернулась к стене. Он присел на кровать, обнял ее за плечи, она же трясущимися руками сунула ему склеенное письмо. Спрятаться под одеяло у нее просто не было сил.
Путиловский одним взглядом пробежал письмо, уронил его на пол и задумался. Зачем он поехал к Анне? Да, конечно, ей было очень плохо. А теперь плохо Нине. Как сделать так, чтобы всем было хорошо? Никак.
Нина истолковала его молчание по–своему. Она села на постели и сухими горестными глазами посмотрела на Павла. Тот сидел, обхватив голову руками, и тихонько стонал. Такая реакция была неожиданной для Нины. Она ждала клятв, уверений в чистоте и проклятий в адрес клеветников. А все оказалось правдой, и от этой правды Павел страдал не менее, чем она. А может, и более.
Нина почувствовала себя глупой и маленькой девочкой, которой рано соваться во взрослый, неведомый мир. Потому что этот мир враждебен ко всем, даже к ней с Павлом. Они любят друг друга, а им не дают любить. Просто так сидеть было неудобно, и она припала головой к Павлу. Его сердце стучало редко и глухо, а у нее — мелко и часто. Какие они разные люди. Интересно, что это за женщина, которая хочет их разлучить? Наверно, хорошая. Плохую Павел бы не полюбил. А она, Нина, плохая. Наслушалась институтских подружек.
Она взяла недописанное письмо и порвала его. Потом подняла с ковра склеенное и снова разорвала. Затем обняла Павла со спины и стала покачиваться в такт ударам его сердца. Ничего, все пройдет… это просто она взрослеет…
Они обернулись друг к другу с закрытыми глазами, нашли губами
ГЛАВА 6
ЯВЛЕНИЕ СВЕРХЧЕЛОВЕКА
Кормили в лечебнице хорошо: на обед давали густого борща сколько хочешь, на второе была каша, гречневая либо сарацинского пшена, к ней солонина в очередь с духовитой треской, на третье — компот, а то и сладкий овсяный кисель. Треску он не ел, отдавал соседу справа, потому сосед, обожженный на пожаре мужик, с нетерпением ждал рыбы — порция получалась солидная.
После обеда кто спал, кто тихо рассказывал бесконечные деревенские истории про урожай, ярмарки, конокрадов и силача–мужика из соседней волости, который в одиночку мог уговорить полведра водки… Больные кучковались по интересам: мужики с мужиками, мастеровые с мастеровыми.
Студентов здесь не было, да если бы и были, он не смог бы ни с кем водиться. Душа стала ровно злой и сухой, никаких чувств он уже ни к кому не испытывал, тем более добрых. Даже сестры милосердия из перевязочной, щебетавшие над ним один раз в два дня, не трогали в нем ни единой струнки.
Вся жизнь поделилась на две части — до последней встречи с Марией и после. Прежняя жизнь теперь казалась неинтересной и пустой, пропитанной глупой фанаберией и дешевыми выходками, недостойными его таланта. Как он мог разменять свое волшебное умение по пустякам, по бабам, по подвалам и аптекам? Он может такое, чего не может никто. Он прославит себя и свое имя, впишет его золотыми буквами в историю человечества. Он станет всесильным промышленным королем, настоящим хозяином жизни. Как только снимут повязки, он выйдет отсюда, зайдет в свою лабораторию…
В начале было злато, а не слово. Ему нужны деньги, деньги и еще раз деньги. Придется вернуться к старому, распродать запасы наготовленной взрывчатки, таясь и не всплывая на поверхность. С полицией теперь уже, увы, не посотрудничаешь: с таким рылом да в калашный ряд… Викентьев еще ни разу не заглядывал в зеркало, оттягивал момент встречи с тем, другим, который живет только в серебряной амальгаме.
Единственной радостью для него осталась бриаровая трубка да прекрасный датский «кавендиш», пахнущий сушеным черносливом. Прямую английскую трубку по его просьбе купил доктор. Лаская пальцами матовую поверхность бри–ара, уминая внутри чашечки чубука чуть влажный черный табак и затягиваясь первым сладким клубом дыма, он забывал на несколько минут все плохое, которое теперь будет с ним неотрывно. Но и хорошее он не собирался отдавать никому!
Никто не сможет теперь отнять у него весь мир. Он заработает денег, уедет из этой пошлой страны в Америку, там быстро станет миллионером и будет до конца своей долгой жизни путешествовать по миру. На своем корабле. Под парусами. Что может быть лучше?
В палату заглянул служитель, отставной солдат, хрипло крикнул:
— Андреев Яков! На перевязку, — и ушел, стуча сапогами, кричать весь список.
Викентьев продолжал грезить дальними странами, уставившись в беленый потолок единственным глазом. Сосед справа повернулся лицом к нему: