Империя серебра
Шрифт:
Сам Бату с мстительной улыбкой поскакал дальше, без оглядки на волчий тоскующий вой, гаснущий позади.
Пересекая под восторженные крики линию, он жалел лишь о том, что его не видит отец, который, наверное, гордился бы им. Рукой юноша тер глаза, мокрые от жгучих слез, и яростно моргал, внушая себе, что это все от пыли и ветра.
Глава 8
Когда солнце начало снижаться к горизонту, Угэдэй, набрав полную грудь воздуха, медленно выдохнул. Было время, когда он думал, что не доживет до той поры, когда будет вот так стоять в своем городе, да еще в такой день. Его волосы, смазанные маслом, тугим жгутом лежали на шее. Препоясанный дэли прост — темно-синий, без вышивки и излишеств.
Хотя блаженствовать не приходилось, и это вызывало толику раздражения, даже в такой день. Отец оставил ему неоднозначное, можно сказать, спорное, наследство. Если бы ханом стал Джучи, это установило бы право первородства. Но великим ханом Чингисхан утвердил Угэдэя, третьего из четверых своих сыновей. В тени такого исполина, как отец, ветвь самого Угэдэя могла и заглохнуть. Вряд ли после него, Угэдэя, народ так уж просто допустит на ханство его старшего сына Гуюка. Кровь Чингисхана течет в жилах более двух десятков человек, и все они могут выступить с доводами в свою пользу — Чагатай лишь один из наиболее опасных. В такой чащобе когтей и клыков за сына приходится откровенно опасаться. Тем не менее пока Гуюк цел. Возможно, это знак небесной благосклонности отца, ставшего тенгри — небожителем. Угэдэй еще раз вздохнул.
— Я готов, Барас-агур, — не оборачиваясь, сказал он старшему слуге. — Отойди в сторону.
Чингизид величаво ступил в бушующую пучину шума, разверзшуюся сразу после его выхода на дубовый балкон. Появление Угэдэя было встречено громом барабанов, а воины его отборного тумена с победным ревом заколотили в свои щиты. Грозный гул заполнил город. Угэдэй улыбнулся, приветственно кивая толпе, и воссел на высокий стул, с которого открывался вид на просторный овал ристалища. Рядом уже сидела Дорегене; возле супруги хозяина, оправляя складки ее цзиньского платья, пригнувшись, суетился Барас-агур. Неразличимый для основной зрительской массы, Угэдэй украдкой протянул ладонь, которую ухватила и сжала жена. Вместе они пережили два года интриг, злошептательств, попыток подсыпать яд, покушений и, наконец, открытый мятеж. Все это время больное, до срока изношенное тело Угэдэя было натянуто как струна, лицо сменило тысячу масок, глаза служили зорким щитом и пускали разящие молнии, но за весь этот срок он не изменил себе и остался целым, а главное, цельным.
Под нетерпеливое ожидание толпы борцы, что выстояли первые два круга состязаний, стали занимать места по центру участка, находившегося непосредственно внизу и возле балкона. Двести пятьдесят шесть человек, разбитые на пары, готовились к своему последнему сегодня поединку. По рядам скамей спешно делались ставки — где пожатием рук, где простым выкриком. В оплату шло все, от монет любого достоинства до деревяшек с оттиском тамги и цзиньских бумажных денег. Здесь правил азарт. Можно ставить на любой прием и даже на движение состязающихся, и весь народ от мала до велика самозабвенно играл в эту игру. Те, кто послабей или постарей, не так везуч или получил повреждение, уже успели выбыть. Оставались самые сильные и ловкие во всей империи, превыше всего остального ставящей военный опыт и искусство боя. Это была империя его отца, его видение народа: лошадь и воин, лук и копье, все спаянные воедино.
Угэдэй слегка повернулся на стуле, когда на балкон вышел Гуюк. Сердце отца защемило от гордости и печали, которые неизменно овладевали Угэдэем при виде сына. Гуюк высок и пригож, в мирное время он вполне мог командовать тысячей и даже туменом. Но не было, не было в нем той тонкой прозорливости, которая отличает истинного военачальника, как не было и неброской, но нерушимо крепкой связи с людьми, которые пошли бы за ним в огонь и в воду. Так, средней руки командир. Да и с выбором настоящей, одной жены все еще не определился, словно бы своя, собственная линия ханской родословной для него ничего не значила. То, что лицом и глазами он напоминал Чингисхана, делало осознание его слабостей еще более болезненным и горьким. Бывали случаи, когда Угэдэй своего сына решительно не понимал или же отказывался понимать.
Грациозно поклонившись родителям, Гуюк занял место на своем стуле — чуть в стороне и размером помельче — и тут же ушел в увлеченное созерцание зрелища. О нынешнем противостоянии во дворце он знал мало. Да, он с двумя друзьями и кое с кем из слуг заперся в своих покоях, но в ту часть дворца никто так и не пришел. Постепенно ожидание перешло в возлияние — напились допьяна. Угэдэй, хоть и почувствовал облегчение, увидев сына невредимым, со скрытой досадой подумал: «Знать, никто даже не счел нужным на него покуситься».
Сзади мимо балкона пронесся Темугэ, почти слившись с роем своих писцов и посыльных. Слышно было, как он на ходу осипшим голосом выкрикивает приказания. Непроизвольно вспомнилась беседа, что была у них с дядей пару недель назад. Несмотря на страхи старого олуха-книгочея, Угэдэй борьбу все-таки выиграл. Надо будет, как закончится празднование, снова предложить Темугэ заведование каракорумской библиотекой.
Летний день над гигантским овалом арены постепенно угасал, остывая в сумрак. Из-за низких городских стен ристалище будет видно и из травянистого моря наружных равнин. Еще недолго, и возгорится тысяча факелов, освещая происходящее здесь всем, кто смотрит сейчас оттуда, из вольных просторов империи. Угэдэй ждал этого момента, возвещающего подданным появление нового хана. Означало это и то, что Каракорум наконец достроен и благодатный дождь смывает старые кровавые пятна. А что, если и вправду прольется? Совпадение вышло бы кстати.
Внизу в отдалении Темугэ дал знак судьям. После короткого посвящения матери-земле они протрубили в рог, и состязание началось. Борцы хлестко сошлись, замелькали в проворных хватательных движениях руки и ноги. Для кого-то поединок закончился, едва начавшись, как у соперника Баабгая. Для других он превратился в испытание на выносливость. Блестящие от пота борцы напряженно приподнимали и роняли друг друга, на коже от захватов проступали красные отметины.
Угэдэй сверху озирал поле пыхтящих топчущихся атлетов. Понятно, что Темугэ продумал зрелище во всех тонкостях. Угэдэй с вялым интересом размышлял: «Неужто У дядьки все празднество пройдет вот так, без сучка и задоринки? Весь народ империи — от ребенка до старика, от первого мужчины до последней женщины — это воины и пастухи. Но не овцы, ни в коем случае не овцы…»
Что ни говори, а смотреть все-таки занятно. Вот, нелепо дрыгая ногами, под хохот и улюлюканье толпы опрокинулась последняя пара. Победителями вышли сто двадцать восемь человек. Сейчас они, раскрасневшиеся и довольные, явились на поклон зрителям. Прежде всего поклонились балкону, где сидел Угэдэй, а он встал на ноги и в знак своего благоволения поднял руку, которая предназначена для меча.
Раздалось хриплое пение длинноствольных труб, огласившее окрестность. Борцы трусцой ретировались с арены, и раскрылись створки массивных ворот, обнажая уходящую во внешний простор главную улицу. Угэдэй с прищуром вгляделся; туда же на скамьях повернулись и все тридцать тысяч зрителей.
Вдали показалась группа измученных бегунов, полуголых на летней жаре. Сделав вокруг города три круга — около семидесяти гадзаров, — они через западные ворота направлялись к чаше центральной арены. Чтобы разглядеть бегущих, Угэдэй подался вперед. Вместе с ним изогнул шею и Гуюк, с волнением наблюдая, кто придет первым (похоже, поставил изрядную сумму денег).
Бегуны на длинные дистанции из монголов в целом не ахти. Во всяком случае, так объяснял Темугэ: выносливость есть, но сложение не то. Многие из тех, кто осилил дистанцию и не выбыл до срока, на приближении заметно прихрамывали, но свои огрехи старались скрыть из боязни осрамиться перед приветственно шумящей толпой.