Империя серебра

Иггульден Конн

Угэдэй кликнул Барас-агура, чтобы тот вывел Темугэ из совсем уже темного города на равнину, где в обширных воинских станах воздух густ от запаха измены и подозрений.

Подняв кувшин, хозяин дворца снова наполнил кубок и, подойдя к каменному балкончику, выглянул на улицу, подернутую восковым светом луны. Дул ветерок, приятно охлаждая кожу и блаженно прикрытые веки. Сердце покалывало, и Угэдэй взялся его растирать, делая это все энергичней. Боль, казалось, разливается по всей груди. От пугающе сильной пульсации вен Угэдэя прошиб пот. В висках стучало, под ногами поплыло. Слепо протянув вперед руку, он оперся о каменное перильце балкона, медленными глубокими вздохами унимая тошнотную щекочущую слабость, пока сердце не умерило свой бег. Железный

обруч вокруг головы как будто разнялся. Сузились до точек помаргивающие дальние огни, породив тени, видные лишь ему одному. Угэдэй поднял глаза к отрешенно сияющим звездам — на лице его была горечь. Внизу под ногами виднелось еще одно строение, вытесанное из камня. Временами, когда боль, вызванная особенно сильным приливом, покидала тело, оставляя после себя лишь дрожь и потливую слабость, он боязливо думал о том, что не успеет ничего закончить. Асам, гляди-ка, успел. Управился. Усыпальница уже готова, а он по-прежнему жив. Кубок за кубком Угэдэй опустошал кувшин, пока в голове не помутилось.

— Сколько мне еще осталось? — едва слышно прошептал он. — Годы, или уже дни?

Угэдэю представилось, что он беседует с духом отца. Чингизид говорил, пьяно помахивая кубком и расплескивая вино:

— Мне было мирно, отец. Мир-но, понимаешь? Тогда, когда я думал, что дни мои сочтены. Какое мне было дело до твоих военачальников и их грызни между собой? А теперь вот поднялся мой город, и мой народ к нему подошел и увидел, а я все еще здесь. Живой. Так что же мне теперь делать? А?

Он поднял голову, незряче вслушиваясь в темноту. Но ответа не было.

Глава 2

Развалившись на солнышке, Тулуй лениво поглаживал влажные волосы жены. Когда он приоткрывал глаза, то видел, как в водах реки Орхон, повизгивая, плещутся четверо его сыновей. Когда прикрывал, красноватая мгла зажмуренных век вызывала приятную расслабленность. Полностью расслабиться мешали лишь бдительно стоящие поодаль нукеры. Тулуй недовольно поморщился. Воистину, нет умиротворения в стане, где каждый с ревнивой опаской прикидывает, является его сосед сторонником Чагатая или Угэдэя, а может, кого-то из военачальников или же их соглядатаем. Иногда прямо-таки досада разбирала: ну что мешает двум старшим братьям повстречаться где-нибудь наедине и все меж собой уладить, чтобы он, Тулуй, мог спокойно, тихо-мирно жить и радоваться, как, скажем, в такой вот погожий день, когда рядом в объятиях красавица жена, а неподалеку играют дети, четверо здоровых сорванцов… С утра они упрашивали отца позволить им нырнуть с водопада. Он не разрешил, так они, видать, решили пойти в обход родительского запрета (наверняка Хубилай подбил на это Менгу) и сейчас тихонько, с оглядкой, подбирались все ближе к тому месту, где козья тропа утыкалась в ревущую реку. Сквозь прищуренные веки Тулуй наблюдал, как двое мальчиков постарше украдкой виновато оглядываются, при этом рассчитывая, что родители задремали на пригреве. А младшенькие, Арик-бокэ и Хулагу, безусловно посвященные в их задумку, аж подскакивают от радостного нетерпения, как лисята возле норы.

— Ты их видишь? — сонно мурлыкнула Сорхахтани.

— Вон они. А знаешь, — с улыбкой признался Тулуй, — так и хочется дать им попробовать. Оба плавают как выдры.

Для племен травянистых равнин, чьи дети учатся стоять, хватаясь за ноги стреноженных лошадей, а верховой ездой овладевают прежде, чем навыками речи, это занятие было все еще из разряда новых. У этих людей реки искони считались источником жизни для табунов и стад или же препятствием, если вдруг, взбухая, превращались в грозные всесокрушающие потоки. Лишь с недавних пор они стали еще и источником забавы и удовольствия, особенно для ребятни.

— Ну да. Не тебе потом умащивать их ссадины да шишки, — сказала Сорхахтани, уютно припадая к плечу мужа. — А если еще и кости переломают?

Тем не менее она промолчала, когда Менгу, влажно поблескивая голым телом, все же рванулся по тропе. Хубилай снова исподтишка зыркнул на родителей и, чуть помешкав, рванул следом.

Как только мальчики скрылись из виду, Тулуй с Сорхахтани резко сели, но тут же весело переглянулись, видя, как Арик-бокэ с Хулагу, изогнув тоненькие детские шеи, озадаченно поглядывают вверх на крутой скат, с которого стремительно низвергается молочный от пены поток.

— Не знаю даже, который из них бедовей, Менгу или Хубилай, — сказала Сорхахтани, пожевывая кончик сорванной травинки.

— Хубилай, — не сговариваясь, произнесли они разом и рассмеялись.

— А Менгу напоминает мне отца, — с легкой задумчивостью произнес Тулуй. — Ничего не боится.

Сорхахтани тихонько фыркнула:

— Тогда ты должен помнить, что однажды сказал твой отец, когда выбирал, которого из двоих воинов поставить темником.

— Я сам при том присутствовал, — понял скрытый намек Тулуй. — Он сказал, что Уссутай ничего не страшится и не чувствует ни голода, ни жажды. А потому в командиры не годится.

— Твой отец был мудр. Мужчина должен хоть немного, но все-таки испытывать страх. Хотя бы для того, чтобы иметь гордость его преодолеть.

Обоих заставил оглянуться дикий вскрик: в пенных бурунах из-под водопада с радостно-взволнованным взвизгиванием показался Менгу, успевший нырнуть и вынырнуть. Скат был небольшим, с десяток локтей, но для одиннадцатилетнего мальчика высота поистине геройская. Увидев старшего сына целым и невредимым, Тулуй более-менее успокоился и разулыбался. Менгу плыл, отфыркиваясь; зубы на буром от загара лице жемчужно блестели. Подобно птицам, раскричались Арик-бокэ с Хулагу, радуясь за брата. Затем стали искать глазами Хубилая.

Тот показался вверх тормашками. Его несло с такой быстротой, что он, не вписавшись в поток, кувыркнулся со ската по воздуху. Тулуй невольно сощурился, глядя, как неуклюже, плашмя грянулся горе-ныряльщик внизу о воду. Остальные сыновья, пересмеиваясь, тыкали в его сторону пальцами. Сорхахтани почувствовала, как напряглись мышцы мужа: он собрался вскочить. Но тут Хубилай показался на поверхности. Он громко ревел. Весь бок у мальчишки был ободран. Выплыв, он, прихрамывая, побрел к берегу, но ревел, похоже, не от боли, а от неуемного торжества.

— Надо будет поучить их уму-разуму, — рассудил Тулуй.

— Как скажешь, — пожала плечами жена. — Сейчас их одену и пошлю к тебе.

Тулуй кивнул, тайком ловя себя на том, что ждал ее согласия на наказание ослушников. Провожая мужа взглядом, Сорхахтани улыбнулась. Хороший он все-таки человек. Пусть не самый сильный и непоколебимый среди отпрысков Чингисхана, но во всем остальном определенно лучший.

Собирая затем раскиданную по всем кустам одежду сорванцов, она отчего-то с теплотой припомнила человека, который при жизни вызывал у нее невольный страх. Вспомнилось, как однажды великий Чингисхан посмотрел на нее как на женщину, а не просто как на жену одного из своих сыновей. Дело было далеко-далеко на чужбине, на берегу какого-то озера. Искупавшись, Сорхахтани выходила из воды, и тут на нее упал взгляд великого хана. Он словно схватил ее глазами, которые сделались вдруг яркими от красоты ее молодости, ее женственности. Все это длилось не дольше секунды. А она улыбнулась ему, разом и в страхе, и в благоговении.

— Да, вот это был мужчина, — с задумчивой мечтательностью произнесла Сорхахтани, довольно покачав головой.

Хасар стоял на возу, размером напоминающем дощатый настил. Спиной он опирался о белый войлок ханского хошлона. Сам хошлон был вдвое шире и в полтора раза выше обычных юрт. В свое время Чингисхан собирал сюда на совет своих военачальников. За полгода, что прошли после смерти хана, Угэдэй об этом громоздком шатре, который тащила упряжка из шести быков, ни разу и не вспомнил, так что Хасар потихоньку прибрал хошлон к рукам. Его право на это никто не оспаривал — не осмеливались.