Империя Солнца
Шрифт:
Позже, перед тем как отнести сварившиеся картофелины на склад, Джим выбрал себе самую крупную. Он сидел на сосновых досках, рядом с доктором Рэнсомом, а мужья-миссионеры лежали на груде опилок, слишком слабые для того, чтобы есть. Джиму было жаль тратить на них даже самую крохотную картофелину. С другой стороны, эти старики были нужны ему живыми, чтобы добраться до следующего лагеря. Голландка вроде бы держалась молодцом, даже несмотря на то что скормила свою картофелину мальчикам-англичанам. Но Бейси уже принялся осматривать склад с целью полной инвентаризации имеющихся «возможностей», и если японцы оставят их в Усуне, Джиму уж точно никогда не увидать родителей.
— На, Джим, держи. — Доктор
— Ну, спасибо… — Джим быстро проглотил вторую картофелину. Жест доктора Рэнсома удивил его. Японцы к детям относились хорошо, пара американских моряков в каком-то смысле тоже вела себя с ним по-дружески, но до сих пор Джиму казалось, что британцев дети в принципе не интересуют.
Он принес себе и Бейси картофельного отвара, а потом предложил густую мучнистую жидкость всем прочим. Джима знобило, и зубы у него стучали, но он подошел даже к старикам-миссионерам и опустился возле них на колени, надеясь, что эмблема Соборной школы вызовет в их душах хоть какую-то ответную искру веры и они немного оживут.
— Вид у них так себе, — пожаловался он доктору Рэнсому. — Может, хоть к утру наберутся сил и съедят свою картошку.
— Будем надеяться. Отдохни, Джим, ты и так уже совсем замотался, приглядывая за нами всеми. Завтра в дорогу.
— Н-да… и путь может выйти неблизкий. — От второй картофелины внутри у Джим разлилось приятное тепло, и ему в первый раз стало жаль доктора Рэнсома из-за этой воспалившейся раны на лице. В качестве ответной любезности он решил поделиться полезной информацией. — Если когда-нибудь окажетесь на похоронных пирсах в Наньдао, ни в коем случае не пейте тамошней воды.
Джим лежал на груде опилок, вдыхая ласковый запах сосны. Сквозь открытые двери были видны бортовые огни крейсирующих в ночи японских самолетов. Через несколько минут пристального наблюдения он был вынужден признать, что не может отыскать ни единого знакомого созвездия. Небо, как и все на свете, с первого же дня войны включилось в бесконечный процесс перемен. И японские самолеты, несмотря на подвижность, оставались единственным осмысленным и устойчивым элементом небесного пейзажа — второй зодиак над разбитой и разграбленной землей.
18
Бродяги
— Правее… правее… нет… то есть левее!
Грузовик осторожно взбирался на деревянный настил понтонного моста, а Джим, высунувшись из окна кабины, отдавал указания шоферу. Японские саперы навели эту временную переправу через речку Сучжоу в первые же недели после нападения на Перл-Харбор, но движение по нему было слишком интенсивным, и мост еле держался. Едва грузовик двинулся по направлению к первому стальному понтону, размокшие доски, кое-как скрепленные наполовину перетершимися канатами, начали вытворять бог знает что.
Водитель поставил Джима впередсмотрящим, и тот теперь внимательно следил за тем, как уходят под давлением передних колес под воду доски настила. Ему всегда нравилось наблюдать, как вода поднимается сквозь решетки или взбирается по ступеням причала. Мутно-бурый поток смыл с изношенных покрышек слой пыли и явил на свет божий оттиснутое сбоку название фирмы-производителя — «Данлоп», британская компания, хорошая примета, если иметь в виду поиски родителей. Грузовик, скрипя старенькими рессорами, то и дело кренился набок. За спиной по кузову перекатывались человеческие тела, но Джим был совершенно заворожен тем, как хлещет вода сквозь зубчатые колесные диски — как будто под днищем грузовика устроили потайной фонтан.
— Левее… левее!… — выкрикнул Джим, но в кузове уже зашелся воплями солдат-охранник. Водитель с усталым вздохом вытянул
Джим пролез в кузов через заднее окно кабины. Он перебрался через вытянутые ноги доктора Рэнсома и приготовился с самым живым участием стать свидетелем разгорающегося спора между водителем и охранником.
В двухстах ярдах ниже по течению японская саперная команда поднимала рухнувший центральный пролет старого железнодорожного моста. Джиму очень нравилось, что можно понаблюдать за такой интересной работой. Все утро он ощущал внутри какую-то непривычную легкость, а мерное течение воды поверх настила успокаивало глаз. Он измерил себе пульс, прикидывая, не подхватил ли он бери-бери, или малярию, или еще какую-нибудь из тех болезней, о которых говорили доктор Рэнсом с госпожой Хаг. Ему как будто даже захотелось попробовать какую-нибудь новенькую болезнь, но потом он вспомнил фильтрационный центр и американские самолеты в небе над Шанхаем. Прошлой ночью, когда они остановились на ночлег возле свинофермы, на которой хозяйничали японские жандармы, Джим начал подозревать, что даже доктор Рэнсом видит самолеты.
По правде говоря, вид у доктора Рэнсома был не слишком. С тех пор как они уехали из Усуна, воспаление со скулы и лба перекинулось у него и на челюсть, и на нос. Теперь он лежал в кузове на полу, подставив яркому солнцу подозрительно белые ноги. Он спал, но казалось, что одна половина его головы просто очень глубоко о чем-то задумалась. С Джимом они в последний раз говорили перед ужином, когда он хотел удостовериться, что мальчик получил от охранника-японца положенный ему паек целиком. Невероятным усилием воли он заставил Джима раздеться, а потом выстирал его одежду в свиной поилке, при помощи одолженного у госпожи Хаг куска душистого мыла.
Там же, на полу, рядом с ним сидел Бейси, и на коленях у него лежали головы обоих мальчиков-англичан: мальчики спали. Бывший стюард был все еще в сознании, но, как всегда, закуклился, целиком ушел в себя, и его лицо было похоже на испод надкушенного, забытого и понемногу высыхающего плода. Его часто рвало, и весь пол кузова был загажен мочой и блевотиной; выныривая из своего полузабытья, Бейси тут же принимался ворчать и требовать, чтобы Джим все это убрал.
Госпожа Хаг и ее отец тоже лежали на полу, но почти не разговаривали между собой, пытаясь сосредоточиться на каждой очередной попавшей под колеса выбоине. Обе миссионерские четы, к счастью, остались в Усуне. Их место заняли немолодой англичанин и его жена, чопорная особа из британского консульства в Нанкине. Они сидели в задней части грузовика, рядом с охранником, с лицами, лишенными всякого выражения, — какая-то у них там в Нанкине случилась трагедия. Между ними на скамье стоял плетеный чемодан с одеждой: водитель с охранником рылись в нем каждый вечер и всякий раз находили себе то туфли, то тапочки. Эти двое ни о чем между собой не говорили и только молча глядели на проплывающие мимо рисовые поля и каналы, из чего Джим сделал вывод: этих война больше не интересует.
Дважды в день, когда японцы останавливались, чтобы запалить на обочине костерок и приготовить себе еду, охранник приказывал Джиму отнести заключенным глиняный кувшин с водой. Все остальное время Джим был предоставлен самому себе и всей душой отдавался своей главной цели — довести старенький грузовик до того лагеря для интернированных, где японцы содержат отца и маму.
День за днем они выписывали по сельской местности милях в десяти к северо-западу от Шанхая прихотливую ломаную линию. Точного количества прошедших дней Джим не помнил, но по крайней мере они двигались вперед, а японцев, к счастью, никоим образом не беспокоило все ухудшающееся состояние заключенных.