Империя Вечности
Шрифт:
Где-то вдали заворчала гроза. Увидев на небе огненные полосы молний, молодой человек пересек реку и пустился бродить среди разукрашенных пилонов, [78] видя повсюду «красных людей», но не находя разгадки. Его позвали отведать вместе с остальными поджаренных тостов с корицей и мятой; Ринд вежливо уклонился от приглашения. Потом он наткнулся на любовную парочку, уединившуюся в склепе, на парня в очках, взгромоздившегося на груду камней с номером «Таймс» месячной давности… и пришел в себя только в Карнаке, когда первые крупные капли дождя загнали чуть ли не всех пассажиров на борт.
78
Пилон — пирамидальная колонна у входа в древнеегипетский храм.
Оставшись один в Колонном зале, глядя в самую гущу громадных бурлящих туч, шотландец чувствовал себя так, словно уже бывал здесь раньше — на этом же самом месте, при схожих обстоятельствах. А потом ему вспомнился Египетский зал Хрустального дворца, под крышей которого молодой человек стоял восемнадцать месяцев тому назад, в день такой же ужасной грозы. Только тогда тяжелые градины громко скатывались по стеклянной крыше фальшивого храма, теперь же они рикошетом отскакивали от настоящих колонн, ударяли странника по плечам и покрывали песок слоем быстро тающего льда.
Раскрыв над собой зонтик-талисман, Ринд уныло побрел обратно к пароходу, как вдруг из темного портика донесся чей-то голос.
— Мистер Ра-Хинд? — осведомился мужчина в одеждах шейха.
Сэр Гарднер Уилкинсон обнаружил у бедуинов Египта такие качества, как обостренное чувство чести, отвращение к вероломству и благородную простоту — романтичные, недвусмысленные свойства души, которыми неизменно восхищался, особенно выделяя абабдехов из Восточной пустыни. Во время страшного голода тысяча восемьсот двадцать пятого года археолог помог этим людям, жертвуя последним бесценным куском, лишь бы выжили дети и женщины, и абабдехи навек запомнили его доброту.
Похоже было, что шейх Селам — посланник, представлявший интересы своего рода перед торговцами и правительственными чиновниками в Фивах, — лично знал сэра Гарднера, хотя и называл его почетным именем «Измаил». И еще, похоже, он каким-то загадочным образом (молодой человек так и не решился спросить) ожидал прибытия шотландца. Во всяком случае, шейх не теряя времени показал Ринду старинные карты, грубо начертанные от руки, достал ему чудесного одногорбого верблюда и отослал в пустыню, торжественно благословив по бедуинскому обычаю.
— Есть ли у вас firmans? — спросил он, имея в виду официальный пропуск. — И пистолеты?
— И то и другое, — тревожно откликнулся молодой человек.
— Они не понадобятся. Только зонтик.
Итак, молодой человек с клетчатой повязкой на голове и в очках с закопченными стеклами, прикрываясь пестрым зонтом, тронулся в путь по древней дороге, по которой некогда ездили колесницы, торговцы пряностями и ценной древесиной. Тем не менее мысли его целиком занимала участь людей, обреченных работать на изумрудных копях и столетиями месивших ногами пыль. Ринд отчего-то не сомневался, что едет именно туда, хотя шейх всего лишь велел ехать вперед, покуда «мудрые судьи» не остановят его и не укажут новое направление. После восемнадцати долгих месяцев неопределенность все не кончалась, однако шотландец утешался ощущением неотвратимой судьбы, чувствуя себя главным героем романа, близящегося к развязке. К тому же он совершенно не испытывал одиночества, словно был уверен, что за его спиной машет крыльями таинственный ангел-хранитель, и мысленно воображал рядом тех, кто посетил копи до него: Уилкинсона, Лепсиуса, аль-Тахтави, Бельцони, Денона, Хасана ибн-Сахля, Элия Галла и Страбона… только не У. Р. Гамильтона, из железных тисков которого молодой человек, похоже, внезапно вырвался.
Постепенно Ринд проникался восхищенной нежностью к своему верблюду, ни разу не заревевшему и не сбившемуся с пути, даже когда наездник в задумчивости отпускал поводья; шотландец был очень рад мельком видеть газелей, серых куропаток и даже скорпионов, не говоря уже о стае перелетных ласточек; ночами он засыпал под мерное тиканье тарантулов, точно прислушивался к испорченным часам. В минуты голода подкреплял силы пресными лепешками и водой из бутыли, а отдыхая в тени, читал потрепанный томик «Стихов для болящих и страждущих», полученный на борту «Ориента» в подарок от одного добросердечного миссионера. Впереди по-прежнему расстилалась величественная равнина; иногда ветер пригоршнями бросал в лицо прах древних династий, но в остальное время молодой человек наслаждался исключительно чистым воздухом, какого нигде не встречал, даже у самого Нила. Каждый новый день приносил Ринду очередное изумительное открытие: то ему попадался вырубленный из камня храм, посвященный Амону-Ра, то иероглифы, грубо высеченные скучающими солдатами на колоннах и скалах, то маленькие пирамиды, водруженные на холмах как дозорные башни.
Окровавленные платки остались в далеком прошлом, вместе с белыми от инея окнами. Горя желанием наконец-то увидеть легендарный чертог, путешественник продолжал свои странствия даже ночами, под ярким звездным куполом; от переизбытка телесных и душевных сил ему хотелось кричать во все горло (на диво собственному верблюду) стихи для оставленных и осиротевших:
Как тяжко жизненной тропой Брести тому, кто одинок, Не зная нежности людской, Что подкрепила б средь тревог.Когда впереди, переливаясь всеми цветами, ослепительно засиял на утреннем солнце сланцевый горный хребет, Ринд понял, что цель уже близка. И хотя он по-прежнему не слышал ни звука и не встречал знаков человеческого присутствия (если не считать колесниц, орлов и красных людей, изображенных на скалах), он ясно чувствовал на себе чьи-то пронзительные взгляды.
— «Один ли ты? Ведь Бог с тобой!» — восклицал молодой человек.
— «Не сокрушайся: „друга нет“», — цитировал он, и пещеры отзывались гулким эхом.
— «Бог всемогущий и живой», — воодушевленно произносил странник.
— «Избавит от страстей и бед», [79] — еле слышным шепотом заканчивал он.
Немного погодя путешественник увидел россыпь глинобитных лачуг — и группу курчавых, вооруженных ножами и карабинами туземцев, которые явно ждали его приезда.
Своеобычное наречие абабдехов практически было замещено смесью из арабского языка (важного для торговли), некоторых обрывков французского (приобретенных во время оккупации) и серьезных вкраплений английского (местные жители часто общались с британскими моряками, размещенными в Касре). Самым словоохотливым среди туземцев оказался приветливый юноша, чья внешность удивительно напоминала портрет работы Денона — на этом портрете доктор Кюретон много лет спустя обнаружил отпечатки куда более любопытных рисунков…
79
Октавиус Уинслоу. Полночные гармонии.
— Ты друг с Измаил? — спросил туземец молодого шотландца.
— Очень на это надеюсь. Меня зовут Алекс. А тебя?
Собеседник приложил правую ладонь ко лбу и поклонился:
— У меня нет имени.
А затем проводил Ринда через поселение к самой крупной из лачуг. Там, наклонившись в седле, на верблюде восседал величественный седовласый шейх — дедушка юноши, а может, прадед.
— Issmi Iskander, — представился Ринд. — Меня зовут Алекс.
— А мое имя — Ничто, — отвечал шейх.