Имперский ястреб
Шрифт:
Нас притащили на утоптанную площадку, посреди которой возвышалась грубо вытесанная статуя какого—то идола. Перед ней лежал большой плоский камень, покрытый засохшими темно—бурыми каплями. Мне развязали ноги и надавили на плечо, вынудив встать на колени, лицом к истукану. Рядом тяжело опустился Грик. Парень был совсем плох: на виске коркой запеклась кровь, голова клонилась на грудь. Да уж, влипли мы с тобой, братишка! От нечего делать я начал рассматривать статую. Она явно изображала местного божка. Как говорится, скажи мне, кому ты молишься… Вытянутая морда, наподобие крысиной, хранящая до безобразия подлое выражение, узкие щелки глаз, в которых взблескивают красные камешки, из пасти свисает длинный язык. Хоть работа и грубая, но впечатление производит. Лапы идола были сложены на выпуклом животе, каждый палец заканчивался длинным когтем. Кого—то он мне напоминал, где—то я уже видел эту уродливую рожу.
– Смотри, – прошептал Грик.
Я поднял голову. Вокруг нас плотным кольцом стояли дикари – мужчины и женщины. Их лица были покрыты толстым слоем красной и белой глины, превратившись в неподвижные жуткие маски, на которых живыми оставались только темные глаза. Аборигены молча смотрели на нас, и в этом молчании прятался первобытный ужас, ожидание чего—то невозможного и нечеловечески страшного.
Раздался повелительный окрик, и круг коричневых тел дрогнул, пропуская уже знакомого мне старика. В отличие от остальных, он не был размалеван, что не делало его менее омерзительным. Следом за ним шли двое молодых мужчин. Один, по всей видимости, слуга или помощник, нес какие—то странные штуки, среди которых был длинный острый нож, другой держал в руках потертый барабан. Установив его в центре круга, дикарь начал стучать ладонью, отбивая четкий ритм:
– Дамп—па, дамп—па…
– Нгиама Унгде—е–е—лу, – протяжно затянул из толпы сильный женский голос.
– Нгиама Унгделу, – подхватили остальные.
– Мевани Унгде—е–е—е–лу…
– Мевани Унгделу!
Аборигены двинулись по кругу, приплясывая и хором повторяя за женщиной слова бесконечной песни. Старик, похоже, местный колдун, неподвижно стоял, вперив взгляд в истукана. Пляска постепенно убыстрялась, тела танцоров извивались, покрываясь блестками пота, выкрики певицы звучали все резче, барабан надрывался:
– Дамп, дамп, дамп!
Вдруг старик хрипло вскрикнул и выбросил вперед руку, указывая на статую. Красные камни в ее глазах вспыхнули, и из них в грудь колдуна ударили два тонких луча. Нелепо дернувшись, он упал, заметался по земле, содрогаясь в мучительных конвульсиях, и мостом выгибая спину. На сморщенных губах выступила пена, глаза закатились, обнажив желтоватые склеры. Дикари продолжали кружиться, барабан не смолкал. Не знаю, сколько прошло времени, но наконец судороги старика стихли. Вздрогнув в последний раз, он моргнул и пошевелился. К нему бросился слуга и помог встать на ноги. Танец замер, дикари остановились, наступила тишина, в которой раздавалось лишь их тяжелое дыхание. По знаку колдуна четверо воинов освободили Грика от пут, подтащили к камню у ног истукана и уложили лицом вверх. Парня била крупная дрожь, в широко раскрытых глазах бился ужас. Только теперь мне стало по—настоящему страшно. Я больно прикусил губу, стараясь не показать мучителям охватившей меня паники. Мужчины держали руки и ноги Грика, не давая ему двигаться. Старик взял из рук помощника чашу, в которой зеленело что—то густое, желеобразное, выдернул из своего венца перо и склонился над парнем. Грик закричал, и в его голосе звенела невыносимая, смертная тоска. Обмакнув перо в чашу, колдун провел им по губам своей жертвы. Крик резко оборвался. Перо мазнуло лоб, веки и шею солдата. Тело Грика тут же безвольно обмякло, и мне показалось, что дыхание больше не вздымает его грудь. В руке старика появился нож, я дернулся, изо всех сил напрягая мышцы, пытаясь разорвать стягивающие меня веревки. Тщетно. Я бессильно наблюдал, как острое лезвие приближается к груди Грика. Вопреки моим ожиданиям, колдун лишь несколько раз, слегка надавливая, провел ножом по коже, оставив на ней царапины, которые складывались в непонятный рисунок. Дикари сняли казавшееся мертвым тело с жертвенника и куда—то понесли. Толпа расступилась, и шагах в десяти от площадки, на которой происходило действо, я увидел свежевырытую яму. Опустив в нее Грика, мужчины забросали его землей и принялись утаптывать могилу. Я орал и изрыгал проклятия, мучаясь сознанием своей беспомощности. Старик лишь довольно усмехался, и в его расширенных зрачках то и дело вспыхивали красные огоньки. Вернувшиеся от могилы воины подхватили меня подмышки и поставили на ноги. Странно, но решив, что настал мой черед, я вдруг успокоился и даже попытался изобразить что—то вроде улыбки. Однако меня не торопились укладывать к ногам божка. Колдун кивнул своему помощнику и что—то произнес. Тот, к моему изумлению, вдруг заговорил по—галатски, правда, чудовищно коверкая слова.
– Гунган Хванга узнавала, белый сильный.
Ну конечно, гунган, вот он кто! Дикарь продолжил:
– Белый воин будет слуга для гунган Хванга.
Ага, сейчас прямо! После того, что вы сделали с моим товарищем? Но следующая фраза толмача все прояснила:
– Белый воин другой день встанет из земля и будет служить, гунган Хванга взял его душа.
Они сделали из Грика зомби! Зарайя ведь рассказывал о чем—то подобном. Но почему же медлят со мной?
– Белый гунган будет помогай гунган Хванга, Унгделу будет довольна, да!
Колдун, напряженно вслушивавшийся в этот монолог, что—то снова чирикнул, помощник перевел:
– Белый гунган оставайся в племени, наши воины приводи белый человек. Два гунган – хорошо! Делай много слуга, слуга прогоняй двана.
Ах, вот чего они хотят! Чтобы я тоже занялся богомерзким делом, лишая своих же товарищей душ и превращая их в разлагающиеся, покорные не—мертвые тела! А потом руки зомби уничтожат других солдат. Да, плохую службу сослужила мне вчерашняя демонстрация заклятия перед восхищенными аборигенами! Похоже, меня приняли за могущественного мага. Потому и руки так стянули, боятся, что заколдую.
– Если белый гунган не хотеть, гунган Хванга делать его так! – выразительный жест в сторону могилы, в которой зарыт несчастный Грок.
Значит, парня угробили лишь для того, чтобы припугнуть строптивого белого колдуна: вот, мол, что тебя ждет, если не согласишься! О Луг, если бы у меня были развязаны руки!
Не знаю, может, я поступил безрассудно. Кто—то скажет, что надо было схитрить, потянуть время… Думайте что хотите… Я плюнул в его мерзкую старую рожу. На этом переговоры были закончены.
Меня отволокли в пустую хижину и бросили на земляной пол. Толмач на прощание сказал:
– Гунган Хванга устала. Утром… – и сделал общепонятный жест, проведя по горлу ребром ладони.
Послал я его, конечно. Да что толку? На джунгли опустилась густая ночь, совсем близко раздавались крики вышедших на охоту хищников. Я поерзал и сел, привалившись спиной к столбу, служившему хижине подпоркой. Брижитта, мать зверей, сделай так, чтобы меня разорвали этой ночью твои дети! Я готов принять какую угодно смерть, пусть жестокую, пусть мучительную – лишь бы не превратиться в бездушное ничто, безропотно исполняющее приказы проклятого ублюдка. Грик… тебе было приказано охранять меня, а вышло, что это я тебя не уберег!
Медленно капали минуты, я смотрел в темноту, бережно перебирая в памяти дорогие мне мгновения. Оказывается, это правда, что перед мысленным взором приговоренного к смерти проходит вся его жизнь. Мне вспоминалось все самое доброе. Дядя Ге…
… Первую неделю своего пребывания в доме дяди я только ел и спал. Старик не обременял меня работой, выделил крохотную, похожую на чуланчик, но отдельную комнату. В ней была восхитительно мягкая кровать с настоящей подушкой и теплым одеялом. Впервые в жизни я наелся досыта и уснул, не дрожа от холода. Первое время я побаивался дядюшки и все ждал подвоха: мне казалось, что вот—вот его добродушное лицо искривит гримаса злости, и он побьет меня. Но ничего такого не происходило, дядя был неизменно спокоен и благодушен. Более того, он почти не заставлял меня работать. Всю тяжелую работу по дому выполнял приходящий слуга, угрюмый, молчаливый мужик. Мне же доставались сущие пустяки: подмести, прибрать, сбегать в лавку за какой—нибудь мелочью. Понимая, что бесплатный сыр бывает лишь в мышеловке, я гадал: зачем дядюшка привел меня в свой дом? Может, он жрец какой—нибудь тайной секты, и готовит меня в жертвы? По слухам, такое иногда случалось с бастардами. Или старик просто ждет, когда я окрепну на сытных харчах, и тогда уж уволит работника, взвалив все на меня? И лишь много позже, повзрослев, я понял то, чего не мог осознать ум затравленного, полудикого ребенка: дяде Ге просто не хватало обычного человеческого общения. Контрабандист и колдун, практикующий Незаконную магию, он так и не обзавелся семьей, видимо, из опасения в один прекрасный момент угодить в Счастливое местечко, или на виселицу, оставив дома безутешную вдову с ребятишками на руках. А с возрастом, осознав всю глубину своего одиночества, решил взять на воспитание ребенка, чтобы было кому передать знания и умения, которыми обладал. И просто подарить свое тепло. Почему выбрал бастарда? Ей—Луг, до сих пор не знаю. Может, хотел помочь тому, кому приходилось хуже всех?
– С бастардом покончено, мой господин!
– Астральный паразит сделал свое дело?
– Нет, все сложилось даже выгоднее для нас. Его похитили дикари.
– Что—о–о? Ты уверен?
– Я был неподалеку и видел сам. Никто не понял, что произошло, но я применил амулет Поиска и нашел бастарда в плену у аборигенов. Завтра они сделают из него зомби.
– Предвечный Хаос и все его порождения! Ты сам—то понимаешь, что несешь, малоумный?