Имя мне – Красный

Памук Орхан

Тут я неожиданным движением достал из кармана увядший лепесток гвоздики и положил его на поднос, а потом расцеловал мальчишек в щеки. Вскоре после того, как они вышли, из глубины дома послышался смех.

Иногда меня начинало мучить любопытство: откуда, из какой дырочки в двери, стене или, может быть, даже потолке наблюдает за мной Шекюре; теряясь в догадках, я разглядывал щели и кружки от выпавших сучков в досках, а то и просто какое-нибудь темное пятнышко, и представлял себе Шекюре, притаившуюся по ту сторону стены. Иногда мне так хотелось проверить, верны ли мои догадки, что я, рискуя показаться непочтительным к Эниште, который непрерывно что-то рассказывал, вставал и с задумчивым, сосредоточенным видом, изображающим уважительное внимание,

начинал как будто без особой цели расхаживать по комнате, а потом неожиданно приближался к занимавшему меня пятнышку.

Обнаружив, что это не смотровое отверстие, не встретившись взглядом с Шекюре, я испытывал острое разочарование. На миг меня охватывало странное чувство одиночества и нетерпения, которое, должно быть, испытывает человек, не знающий, что ему делать со своей жизнью.

Иногда я так отчетливо ощущал на себе взгляд Шекюре, что, как всякий мужчина, желающий предстать пред своей избранницей человеком почтенным и сильным, начинал принимать красивые позы. Потом мне приходило в голову, что Шекюре и дети сравнивают меня со своим пропавшим на войне мужем и отцом, и тогда я начинал размышлять о знаменитых европейцах, изображенных на портретах, про которые рассказывал Эниште. Мне хотелось быть похожим на этих людей, которые стяжали славу не потому, что испытали невыносимые муки, как святые, и не потому, что могли, подобно пропавшему мужу Шекюре, одним ударом меча снести врагу голову с плеч, а благодаря написанным ими книгам и картинам; мне хотелось уподобиться им просто оттого, что Эниште рассказывал о них своей дочери. Я изо всех сил старался представить себе их портреты, создатели которых, по словам Эниште, черпали вдохновение и силу в темных и таинственных уголках мира, я пытался увидеть внутренним взором эти чудеса из чудес, которые мне, их не видевшему, Эниште с таким восторгом описывал, – но у меня ничего не получалось, и я чувствовал себя униженным и жалким.

Затем в комнату снова вошел Шевкет и решительно направился ко мне. Я подумал, что он хочет поцеловать мне руку, – а что, у некоторых арабских племен Междуречья и у черкесов на Кавказе принято, чтобы старший мальчик в семье целовал руку гостя не только, когда тот приходит, но и когда сам ребенок собирается выйти из дома. Я протянул ему руку – ладно, пусть поцелует и приложит ко лбу, – и тут же где-то поблизости раздался смех Шекюре. Не надо мной ли она смеялась? Я растерялся и, чтобы как-то выйти из положения, схватил Шевкета в охапку и расцеловал в обе щеки, – может быть, этого от меня хотели? При этом я улыбнулся Эниште, желая показать, что не хотел прерывать его рассказ, и одновременно успел принюхаться, пытаясь уловить аромат Шекюре. Шевкет уже повернулся, чтобы уйти, когда я обнаружил, что он сунул мне в руку кусочек бумаги.

У меня не было никаких сомнений, что это записка от Шекюре. Я крепко сжал в кулаке свое сокровище и, ошалев от счастья, чуть было не улыбнулся Эниште. Разве уже одна эта записка не была очевидным доказательством того, что Шекюре страстно меня желает? Сам того не ожидая, я вдруг представил, как мы с Шекюре предаемся безумным ласкам, – и поверил, что эта воображаемая сцена скоро станет явью. Тут я заметил, что мое мужское достоинство неожиданно поднялось – весьма некстати, я же сидел прямо напротив Эниште. Любопытно, Шекюре заметила? Чтобы отвлечься от этих мыслей, я стал внимательно слушать рассказ ее отца.

Немало времени спустя, когда Эниште потянулся за очередным рисунком, сделанным для книги, я развернул листок, источающий аромат жимолости, и увидел, что на нем ничего не написано. Не поверив своим глазам, я стал вертеть его в руках.

– Это как в окно смотреть, – сказал Эниште. – Когда применяешь метод перспективы, ты словно смотришь на мир из окна. Что это за бумажка?

– Так, ничего, Эниште-эфенди, – промямлил я, но после долго нюхал листок.

После обеда, чтобы не пользоваться ночным горшком Эниште, я, спросив разрешения, отлучился в сад, в отхожее место. Было ужасно холодно;

чтобы не отморозить задницу, я постарался сделать свои дела побыстрее и уже собирался выходить, как передо мной внезапно и безмолвно, будто грабитель, возник Шевкет. В руках у него был дедов горшок, над которым поднимался пар. Опорожнив горшок, он вышел из отхожего места, надул свои и без того пухлые щечки и, глядя мне в глаза, спросил:

– Ты когда-нибудь видел дохлую кошку?

Нос у него точь-в-точь как у мамы. Любопытно, наблюдает ли она сейчас за нами? Я поднял глаза и увидел, что ставни того окна, в котором я впервые увидел Шекюре после долгих лет разлуки, закрыты.

– Нет.

– Хочешь, покажу? Она в доме повешенного еврея.

Не дожидаясь ответа, Шевкет вышел на улицу. Я пошел за ним. Пройдя по замерзшей земле шагов сорок – пятьдесят, мы свернули в заброшенный садик. Земля там была усыпана прелыми листьями, пахло плесенью. Шевкет с уверенным видом, говорившим о том, что он уже не раз здесь бывал, потопал к желтому дому, который, казалось, хотел спрятаться от всего мира за грустными деревьями – инжиром и миндалем.

В доме было пусто, но сухо и даже тепло, как будто там по-прежнему кто-то жил.

– Чей это дом? – спросил я.

– Тут жили евреи. Когда хозяин умер, вдова с детьми перебрались к пристани Йемиш-Искелеси, в еврейский квартал, а покупателей на этот дом ищет торговка Эстер. – Шевкет прошелся до угла комнаты и вернулся. – А кошки нет, она ушла.

– Разве дохлая кошка может ходить?

– Дедушка говорит, что мертвые бродят среди нас.

– Так это не они сами, а их души.

– Откуда ты знаешь? – спросил Шевкет, с серьезным видом прижимая к себе ночной горшок.

– Да уж знаю. Ты сюда часто ходишь?

– Сюда ходят мама и Эстер. Ночью, говорят, по дому бродят привидения, но мне здесь не страшно. А ты людей убивал?

– Да.

– Сколько?

– Немного, двоих.

– Саблей?

– Да, саблей.

– А их души теперь бродят?

– Не знаю. Если верить книгам, то обязательно бродят.

– У моего дяди Хасана есть сабля в красных ножнах, все-все режет. А еще у него есть кинжал с рубином на рукоятке. Это ты убил моего отца?

Я неопределенно мотнул головой: ни да, ни нет.

– Откуда ты знаешь, что твоего отца убили?

– Мама вчера сказала, что он больше не вернется. Она сон видела.

Всем нам хочется, чтобы неприглядные поступки, к которым нас толкают жалкие побуждения, стремление утолить пылающую похоть или склеить разбитое сердце, можно было совершить во имя благородных целей. Вот и я сказал себе, что заменю этим сиротам отца. И тем внимательнее, вернувшись в дом, слушал рассказ их деда о книге, которую должен закончить.

Что сказать о рисунках, которые он мне показывал? Вот, например, конь. На рисунке изображен только он один, людей рядом нет, но при этом не скажешь, что это рисунок коня и всё тут. Конь-то на виду, но и всадник наверняка где-то рядом: отошел в сторонку и сейчас выйдет из-за кустов, нарисованных в казвинском стиле на заднем плане. Это становилось понятно как-то само собой – хотя бы по богато украшенному седлу. А может быть, сейчас к коню подойдут люди с саблями.

Я очень хорошо представляю себе, как делался этот рисунок. Ночью к Эниште тайно приходит художник; Эниште просит его нарисовать коня. Художник начинает воспроизводить образец, прочно засевший в его голове, представляя рисунок частью рассказа. То есть коня своего он берет из какой-нибудь военной или любовной сцены, которую видел тысячи раз. И вот Эниште, памятуя о том, как работают европейские мастера, говорит: «Всадника не рисуй. А вот там пусть будет дерево. Только на заднем плане и маленькое». Художник, сидя вместе с Эниште за рабочей доской, принимается рисовать при свете свечи нечто странное и непривычное, не похожее ни на одну из затверженных им наизусть сцен; но рисует он охотно, потому что Эниште платит за каждый рисунок хорошие деньги, да и, честно говоря, получается что-то любопытное!