Имя мне – Красный
Шрифт:
– Ты видишь сны? – спросила я Шевкета.
– Да, – улыбнулся он, – мне снится, что отец так и не вернулся и я женюсь на тебе.
Он похож на меня, не на отца: у него мои черные глаза, тонкий нос, широкие плечи. Иногда я чувствую себя виноватой, что не передала сыновьям высокий лоб их отца, – головы у них приплюснутые.
– Ну беги, поиграйте с братом саблей.
– Отцовой старой саблей?
– Да.
Я долго сидела, подняв глаза к потолку, слушала, как звенит сабля, ударяясь о дерево, и пыталась подавить нарастающее волнение и страх. Потом спустилась на кухню и сказала Хайрийе:
– Отец
Шевкет, услышав мои слова, прибежал на кухню, а мы с Орханом поднялись наверх. Я взяла его на руки, поцеловала в шею.
– Э, да ты весь вспотел! А это что такое?
– Шевкет ударил. Мы играли – как будто у него дядина красная сабля.
– Синяк получился, – сказала я, потрогав ушибленное место. – Больно? Этот Шевкет такой грубый. Ладно, послушай, что я тебе скажу. Ты у меня очень умный и сообразительный мальчик, и я тебя хочу кое о чем попросить. Если сделаешь, что я попрошу, открою тебе тайну, которую ни Шевкет, ни кто другой никогда не узнает.
– Правда?
– Видишь эту бумажку? Тебе нужно будет войти в дедушкину комнату и передать ее Кара-эфенди, только так, чтобы дедушка не видел. Понятно?
– Понятно.
– Сделаешь?
– А что за тайна?
– Сначала отнеси бумажку, – сказала я и еще раз поцеловала Орхана в шею, от которой исходит такой приятный запах. Впрочем, приятным я назвала его по привычке. Дети уже давно не ходили в баню с Хайрийе, с тех пор как у Шевкета при виде голых женщин стала твердеть пиписька. – А про тайну я тебе потом расскажу. Ты у меня такой умница, такой красавец. А Шевкет злой. Он даже на маму руку поднимает.
– Не понесу бумажку, – заупрямился Орхан. – Я боюсь Кара-эфенди. Он отца убил.
– Это тебе Шевкет сказал, так? А ну сбегай позови его сюда!
Видимо, выражение лица у меня было очень сердитое – Орхан испуганно соскочил с моих коленей и убежал. А может, и обрадовался тоже: понял, что достанется не ему, а Шевкету. Вскоре они оба явились, запыхавшись от бега по лестнице. Шевкет в одной руке держал кусок пастилы, в другой – саблю.
– Ты сказал брату, что Кара-эфенди убил вашего отца. Только посмей еще раз сболтнуть подобное в этом доме! Вы должны любить и уважать Кара-эфенди, понятно? Вы же не хотите на всю жизнь остаться без отца?
– Я не хочу, чтобы он был моим отцом, – дерзко ответил Шевкет. – Я вернусь в наш дом, к дяде Хасану, и буду ждать настоящего отца.
Я так разозлилась, что влепила ему пощечину. Сабля, с которой он все никак не хотел расстаться, брякнулась на пол. Шевкет заплакал.
– Я хочу, чтобы отец вернулся!
Но я уже плакала еще горше, чем он.
– Нет больше вашего отца, не вернется он! Сироты вы, сироты, понятно, паршивцы?
Я рыдала так громко, что испугалась, как бы не услышали.
– Мы не паршивцы, – пробормотал Шевкет сквозь слезы.
Плакали мы долго, пока все слезы не выплакали. Мне показалось, что плачу я для того, чтобы слезы смягчили мое сердце, чтобы я стала добрее и лучше. Пока плакали, лежали в обнимку на тюфяке. Шевкет спрятал голову у меня на груди. Иногда, когда он так ко мне прижимается,
– Идите вниз, пусть Хайрийе вас накормит.
Я осталась одна в комнате. За окном падал снег. Я помолилась Аллаху, прося Его о помощи. Потом открыла Коран и, чтобы не так переживать за погибшего мужа, в который раз прочитала отрывок из суры «Али Имран», где говорится о том, что воины, погибшие на войне во имя Аллаха, обретут место в раю рядом с Ним. Показал ли отец Кара незаконченное изображение султана? Он предрекал этому рисунку небывалую силу убеждения: всякий на него посмотревший словно бы осмелится взглянуть в глаза настоящему султану и в страхе отведет взор.
Я позвала к себе Орхана, но на руки брать не стала, только расцеловала его в щеки.
– Ты же у меня храбрый, правда? Пойдешь сейчас в дедушкину комнату и отдашь Кара эту бумажку. Только чтобы дедушка не видел, хорошо?
– У меня зуб качается.
– Если хочешь, вырву его, когда вернешься. Подойди к Кара-эфенди, он удивится, обнимет тебя, и тогда ты тихонько передашь ему бумажку. Договорились?
– Я боюсь.
– Бояться нечего. Знаешь, кто хочет стать твоим отцом, кроме Кара? Дядя Хасан! Хочется тебе, чтобы дядя Хасан стал твоим отцом?
– Нет, не хочется.
– Тогда давай, Орхан, красавец мой, умный мой сын, иди. Не то смотри рассержусь. А будешь плакать, рассержусь еще сильнее.
Орхан покорно и безнадежно протянул мне свою ручонку, и я вложила в нее записку, свернутую несколько раз. О Аллах, помоги мне, ведь все ради этих сирот! Я взяла Орхана за руку и подвела к двери. На пороге он еще раз посмотрел на меня полными страха глазами.
Вернувшись в свое укрытие, я видела, как Орхан нерешительно заглянул в комнату, подошел к отцу и Кара, остановился в растерянности, бросил взгляд на смотровую дырочку, словно ища моей поддержки, и заплакал, однако потом собрался с духом и прильнул к Кара. Кара, человек сообразительный – а иначе он не заслуживал бы права стать отцом моих детей, – увидев, что Орхан невесть с чего приник к нему и плачет, не растерялся, а сразу проверил, нет ли чего в его кулачках.
Отец удивленно воззрился на них, но Орхан уже побежал к двери. Едва он вошел в комнату со стенным шкафом, я подхватила его, расцеловала и с ним на руках отправилась на кухню. Там я дала ему изюма, который он так любит, и сказала:
– Хайрийе, возьми детей и сходи на рыбный рынок, купи у Косты кефали для похлебки. Вот тебе двадцать акче. На все, что останется, на обратном пути купишь Орхану желтого инжира и сушеного кизила, а Шевкету – каленого гороха и суджука [78] с грецкими орехами. До вечернего намаза погуляй с ними, где им захочется, но только чтобы не замерзли.
78
Суджук – восточная сласть из нанизанных на нитку орехов в загустевшем виноградном сиропе.