Имя собственное

Валерий Морозов как никто в современной русской прозе знает толк в обаянии деталей. Многим писателям кажется, что лучше всего увлечь читателя в начале текста каким-нибудь из ряда вон выходящим событием, но Морозов склонен действовать по-другому Он весь в языке, в его течении, в его скрытой жизни, в его движении к читательскому сердцу.

В книге «Имя собственное» собраны повести и рассказы известного тонким ценителям словесности автора. Морозов

относится к тем писателям, которые профессионализм, ответственность перед художественным выбором ставят выше рыночной конъюнктуры. И это сразу даёт его прозе высокое качество, наполняет настоящим смыслом.

Книга построена прихотливо. По краям повести, внутри рассказы. Эта формальная уловка словно охраняет творческий мир писателя, замыкает его. О чём пишет Морозов? О жизни. И в этом не будет ни капли обобщения. Его интересует жизнь как реалиста, без капризов писательской фантазии, жизнь с типажами и без, жизнь, которая выкидывает коленца почище любого синопсиса, даже самого изощрённого. У Морозова есть поразительная особенность удивлять читателей не событиями, а изменениями в характерах персонажей, их, если угодно, естественностью. Они не такие, как «в книжках». Они такие, как в жизни.

Вот в повести «Оторва» главная героиня Раиса; сколько разного в ней, и плохого и хорошего, и жесткого и мягкого. Характер её мастерски раскрывается не через надуманные надрывы, а через вполне житейские, но драматичные ситуации, такие как дикая, с поножовщиной, ссора с отцом и страшная правда, что они с родной сестрой на самом деле не родные. Композиция повести не прямая. Как в рондо постоянно возникает рефрен, сцены в поезде, где Рая ведёт беседы со своей попутчицей и мы видим её в определённый момент судьбы, вкраплены в эпизоды из жизни героини. Эпизоды сложные, полифоничные. Попутчица также со своей историей, не случайной и не пустяковой, звучит контрапунктом, но контрапунктом обязательным, насыщающим ткань текста, придающим ему объём и так нужную для прозы многомерность.

У Морозова аллергия на любую ложь. Он не боится никем не прослыть, несмотря на огромную литературную культуру и такт, не затушёвывает мерзости жизни, не опасаясь критики ни слева, ни справа. Он выше этого: «Отца вашего убили. За дерзкий и неуживчивый нрав. За объявленную им войну администрации колонии. За бесконечные письменные обращения в высшие инстанции по поводу того беспредела, с каким он там столкнулся. Пытки, изнасилования, избиения, холод и голод как способ укрощения строптивых. Всё было обстряпано аккуратно, не первый, видимо, раз. Пообещали одному зэку УДО, досрочное освобождение, и тот, дождавшись, когда Миша спустится к реке, раскатил, как бы ненароком, штабель кругляка, предназначенного к сплаву. Бедолагу переломало, словно в гигантской мясорубке». Это об отце Раи, который после ссоры с дочерью, попал в тюрьму. Трагедия! Катарсис!

Не буду лишать читателя эксклюзива и пересказывать содержание. К концу повести напряжение нарастёт до предельного. Морозов умеет распределить систему кульминаций так, что всё подводит к главному, к главной мысли, что человек всегда человек, а за грехом неизбежно следует раскаяние и прощение.

Если говорить о творческой генеалогии Валерия Морозова, конечно, сразу вспоминается Зощенко. Но Зощенко, доведённый до большего понимания боли, Зощенко, сам превратившийся в боль. Эдакое развитие литературы, на мой взгляд, не вычурно: нельзя ничего повторять, необходимо развивать. Это основная мысль Кундеры в эссе «Занавес», и Морозов ей следует вполне.

В его рассказах люди предстают во всех своих качествах, иногда странноватых, он не боится рассказывать о горестях, о слабостях, но всегда ищет творческую компоненту любого описываемого

события. Это очень важно, он не создаёт события, он наблюдает за ними, а потом ищет в них смысл. Мне представляется такое кредо сложным, но при удачном стечении литературных обстоятельств весьма перспективным для современной прозы, миновавшей все «измы» и вернувшейся в лоно реализма, при этом с острой необходимостью этот реализм переосмыслить, избежать заданности и ангажированности метода, заложив новую образную систему, где нет правил, где всё интуитивно. Морозов едва ли не лидер в этом процессе. И я уверен, что скоро о нём заговорят исследователи современной словесности не только в России, но и в мире.

Значительную часть книги занимает повесть «Смелая». Это вещь явно автобиографическая. И в связи с ней можно поговорить о стилистических особенностях письма Валерия Морозова. Для меня очевидно, что он не является приверженцем сугубо стилистической манеры, где стиль – это всё, и выше стиля ничего нет. Для него стиль – лишь средство, отсюда в его текстах, особенно в «Смелой», налицо полистилистические периоды, и порой довольно длинные. Он блестяще владеет повествованием от первого лица, он перемежает сказовую манеру с описательной так ловко, что будешь пристально-пристально вчитываться, но швов не заметишь. Он умеет держать длинное дыхание, но и знает, когда его заново взять, он мастерит цезуры с той же любовью, что и звуковые гроздья, он может быть поэтичным по-бунински и по-маканински глубинным, без игры в соревнование эпитетов, а только в поисках внутренней формы слова. В общем, Морозова надо читать внимательно, это то самое медленное чтение, о котором снова заговорили во всём мире. Совсем недавно в «Гардиан» я прочитал статью одного книжного обозревателя, отстаивающего позицию, что чтение это не суета, а удовольствие. Что ж! Морозов, как ни странно, подтверждает эту заморскую мысль, что интеллектуалы во всём мире сейчас стремятся к одному и тому же: погрузить человека в медленное чтение, тем самым хоть как-то оберегая его от агрессии и энтропии.

Максим Замшев, Главный редактор «Литературной газеты», Председатель Правления МГО Союза писателей России, Президент «Академии поэзии», член Совета по развитию гражданского общества и защите прав человека при Президенте РФ

– Как? Вы никогда не были на море? Правда? – стянув очки и приподняв нарисованную бровь, вопрошала Раису соседка по купе. Она словно намеревалась отчётливее запомнить лицо человека, несправедливо лишённого одной из главных радостей жизни.

– Что же здесь необычного, уважаемая, чему вы так удивляетесь? – отвечала Рая, распаковывая дорожную сумку. – Масса людей не имеют возможности съездить к морю. Хотя бы единожды. В силу отдалённости места проживания или по финансовым затруднениям. Многих останавливает бытовая неустроенность, дети. Да мало ли почему…

– Нет-нет, Раечка, поймите правильно. Я не в общеупотребительном смысле, а по отношению именно к вам. Роскошно одетая молодая женщина, имеющая возможность путешествовать в вагоне «Люкс-М» с душем, кондиционером и телевизором в купе, и вдруг…

– Ах, любезная Тамара Петровна, сказать по-честному, я и ехать-то не хотела. На этом Кирилл настоял, супруг мой.

– Что же он не с вами, Раечка?

– И не спрашивайте! У него с работой вечный завал. Он пластический хирург, очередь из пациенток аж до Нового года. Просмотрел мои анализы и настоятельно убедил в необходимости санаторного лечения. Если не сказать выдворил.

– Это он провожал вас до вагона? Импозантный такой мужчина?

– Нет, это его водитель. Мы попрощались раньше.