Имя твоё...
Шрифт:
Он пошарил по карманам пиджака, тронул кармашек рубашки, нашел, наконец, то, что искал, и вытащил сложенный вчетверо листок бумаги. Чтобы развернуть, нужны были обе руки, но левая лежала на подлокотнике, и ладонь спутницы лежала сверху, он осторожно попытался высвободиться, а женщина не понимала, чего он хочет, и он попробовал ей сказать, но из горла опять вырвался лишь тихий хрип, потому что слов у него на самом деле не было, и это его совершенно не беспокоило. Он выдернул руку, отчего женщина обиженно отвернулась, прикрыв ладонью глаза, и развернул бумагу, на которой его же почерком оказалось написано: «Что делается – делается. Что не делается – делается тоже, потому что отсутствие не есть пустота, а есть лишь оборотная сторона действия».
И чуть ниже – короткая строчка:
Что означала эта фраза, и когда он написал ее? Должен ли он понять скрытый смысл или смысла в этих словах не было никакого – не только скрытого, но и очевидного?
Он протянул листок женщине, чтобы она прочитала тоже, но соседка сидела, прикрыв глаза руками, будто отгородилась от мира и думала о чем-то своем – точнее, о чем-то, связанном с ними обоими, потому что иных мыслей у нее и быть не могло. Он дотронулся до ее локтя, погладил холодную сухую кожу, и по телу будто пробежал ток, электрон за электроном, он чувствовал, как заряженные частички перепрыгивали с ее руки на его ладонь, будто иголками покалывало. Женщина опустила руки на подлокотники, медленно повернула голову, и он погрузился в ее взгляд, как это уже бывало не раз в последние часы, он вошел в ее взгляд и затворил за собой двери мира. Он показал ей надпись на листке, и они прочли вместе, и он ощутил ее мысль, как свою, и сразу понял, что это и была его собственная мысль, отраженная от женского сознания и потому будто поменявшая заряд.
«Не нужно ничего делать, – подумали они вместе, – потому что все, что нужно, будет сделано само. Мы же не думаем о том, как дышать и как заставлять сердце биться. Значит, и о том, как поступить, тоже не нужно думать: поступки совершаются сами, как дыхание. Так в свое время жили Адам с Евой – и были изгнаны из Рая. Так жили Орфей с Эвридикой, и Аид разделил их. Что ждет нас? Что ждет мир?».
Разве он не знал этого? Знал, но, видимо, забыл, а теперь ему напомнили, и он больше этого не забудет.
Он вышел из взгляда женщины так же легко, как вошел, и опять притворил дверь в мир – на этот раз с внешней стороны.
Соседка улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ. Он раскрыл было рот, чтобы сказать, как ей идет улыбка, но вовремя подумал о старухе, которая непременно опять обернется на его хрип. Тогда он ничего говорить не стал, а только подумал о том, как ей идет ее улыбка, и как ей идет ее платье, и какие у нее руки, будто две большие птицы. Сравнение, впрочем, показалось ему не то чтобы банальным, но не своим, то ли слышанным, то ли читанным, то ли существовавшим всегда, как всегда существовало солнце за иллюминатором – самолет начал разворот, и лучи брызнули в салон подобно каплям расплавленного металла, яркие, слепящие, жаркие и в то же время холодные, потому что жар был снаружи, а холод внутри: смотреть на солнечный свет было жарко, а ощущать – прохладно.
Ей был приятен его комплимент, она потянулась к нему и приникла щекой к его щеке, он вдохнул запах ее волос и запах ее тела, и запах ее мыслей, и еще какой-то запах проник в его ноздри, пряный и немного терпкий, он знал, что этот запах не мог ей принадлежать, но знал также, что это был ее запах, и его тоже, если бы он мог ощутить собственные запахи.
Ему было приятно ее прикосновение, они так и сидели щека к щеке, чувствовали вместе, думали вместе, мысли совпадали с ощущениями, ощущения перерождались в мысли, и больше им ничего не было нужно в этом мире. Во всяком случае, пока.
Самолет завершил поворот, и солнце ушло из иллюминатора, а тучи приблизились, оказалось, что в них множество дыр, и на самом деле не тучи это, а облака, тучи же остались далеко позади. Мимо кресел прошла стюардесса и что-то им сказала, но они не слышали, девушка наклонилась над ними и показала, что нужно пристегнуть ремни. Скоро посадка, пристегнитесь, пожалуйста.
Он пристегнул ее, она пристегнула его, он взял ее руку в свою, она взяла его руку, и они оказались пристегнуты друг к другу, а не только к креслам. Теперь им ничего не было страшно – вместе они непременно выживут, даже если эта металлическая махина грохнется о землю и развалится на части, среди которых будут и их тела. Тела найдут и похоронят, а может, не найдут, но это не будет иметь значения, потому что они останутся такими, какими были всегда.
Мысль о возможной катастрофе промелькнула и растаяла, а других мыслей не было, и хорошо, не нужно никаких мыслей, а самолет уже тяжело опустил брюхо, и колеса помчали его по трясучему бетону, за иллюминаторами бодро бежал лес, и им обоим показалось, что они увидели самих себя, стоявших на тропинке между кустов и смотревших вслед самолету.
Когда подали трап, они вышли последними. Пассажиры поднимались в автобус, который должен был доставить их к зданию аэровокзала, но им там делать было нечего, и он пошел в сторону взлетной полосы, откуда только что прикатил их «Боинг», а она шла за ним, глядя в его затылок и ничего больше не видя.
Стюардесса что-то крикнула, а потом сказала несколько слов подошедшему человеку в форме. Тот припустил за нарушителями, догнал и сказал сердито:
– Туда нельзя! Пожалуйста, в автобус! Вы меня слышите?
Они его не слышали, и человек в форме рассердился окончательно, он был при исполнении и требовал, чтобы ему беспрекословно подчинялись. Он догнал женщину, шедшую за мужчиной, как ведомый истребитель за ведущим, и хотел дотронуться до ее плеча, но отдернул руку, потому что ощутил холод. Был теплый день ранней осени, с утра парило, и он даже вспотел, но сейчас пот мгновенно застыл. Служащий остановился в недоумении, а нарушители тем временем уходили в сторону леса. Конечно, далеко они бы все равно не ушли, лес был отделен от территории аэропорта местами забором, местами – колючей проволокой, а кое-где – естественными препятствиями вроде глубокой и наполненной водой ямы, оставшейся после того, как зимой здесь загорелся и взорвался вездеход начальника аэродромных служб: об этом не любили вспоминать, говорили, что Марат Горин сошел с ума из-за любви к киноактрисе и потому наложил на себя руки, пытаясь на вездеходе проломить существовавшее тогда на этом месте бетонное ограждение. На самом деле причина была иной, и знали о ней немногие, допущенные соответствующими органами, но, как бы то ни было, трехметровая яма, оставшаяся на месте взрыва, охраняла аэропорт от посторонних даже лучше, чем стоявший прежде забор. Через забор можно было перемахнуть при большом желании и умении, а яму не перепрыгнешь, пускаться же по ней вплавь не решался никто.
Мужчина и женщина, тем не менее, направлялись именно к этой яме, а охранник стоял, бессильно опустив руки, и пытался понять, что с ним произошло, откуда взялся ледяной порыв ветра, даже не ледяной, к ледяным порывам он привык, зимой на летном поле порой трудно было раскрыть глаза, казалось, что зрачки лопнут на морозе, как стекляшки, а то, что коснулось его сейчас, было чем-то за гранью ощущений – не холод, не мороз, а полное отсутствие понятия о тепле, о температуре, о движении молекул. Так, во всяком случае, чувствовал работник охранной службы аэропорта Андрей Карпин, глядя вслед удалявшимся пассажирам. Мыслей не было – какие могут быть мысли, если все смерзлось и застыло?
Мужчина и женщина бодро дошли до ямы и на глазах Карпина перепрыгнули ее, не приложив к тому – по крайней мере, так казалось издалека – никаких видимых усилий. На той стороне ямы росли огромные кусты крапивы, и это была еще одна из причин, по которой служба охраны до сих не потратила ни рубля, чтобы яму засыпать, а забор восстановить. Мужчина вошел в крапиву, будто в теплую воду летнего моря, погрузился по колено, потрогал листья руками, обернулся к спутнице и сказал что-то, чего Карпин, конечно, не расслышал. До него долетели странные звуки, напоминавшие женский смех, и Карпин попытался повернуться и убежать, потому что смотреть было не то чтобы страшно, но невыносимо, как невыносимо бывает смотреть на полуденное солнце, но ведь смотришь иногда, какая-то сила притягивает, но то – жар и ощущение прилива жизненных сил, а здесь Карпина притягивал к себе холод смерти.