Имя твоего волка
Шрифт:
Между ними никогда не было двери. И порога. Они с волком жили в одном доме, и поэтому было неважно, из каких окон смотреть наружу — из черных настороженных глаз девочки по имени Марго или из золотистых глаз ее волка. Поэтому они не могли разлучаться надолго — дом начинал казаться пустым тому, кто оставался, и тому, кто уходил. Пустым и неправильным. Разорванным пополам. Половинкой неба, в котором уже нельзя летать…
А теперь… Теперь — эти два шага между ними, и они оба никак не могут их пройти. Тоскливый взгляд волка, который Марго не может выдержать… Неужели она появилась — дверь, которой никогда не было? Неужели это Марго зачем-то построила эту дверь — запереться от волка, от своего собственного прошлого… от самой себя — настоящей? Да нет же, нет…
— Послушай… я…
Марго неожиданно почувствовала слезы под своими испуганно закрытыми веками, в своем дрожащем голосе.
— Послушай… ты ведь тоже уходишь весной… Сейчас моя весна… у людей это бывает — раз в жизни. Или никогда. Она так говорила — раз в жизни или никогда. Я человек, а ты волк. И когда-то мы должны уходить друг от друга… потому что… Ты понимаешь?
Она замолчала, вдруг почувствовав, что ее никто не слушает. И, помедлив, очень неохотно снова открыла глаза — уже зная, что она увидит.
Чего она не увидит.
«Слова — это шелуха; пустые ореховые скорлупки… Твой волк выплюнет шелуху — и выберет из твоих слов сердцевину. То, ради чего были сказаны твои слова. Если конечно, там не будет пустоты».
Если, конечно, там не будет пустоты…
Марго растерянно смотрела на опустевшую дорожку — примятая трава вздрагивала рядом с ней, медленно выпрямляясь, и к отпечатку огромной волчьей лапы во влажном песке прилип желтый березовый листок — неумолимый знак осени…
Что он услышал в ее словах и что там на самом деле было? Просьба уйти?.. «Я слишком много говорила только с людьми в последнее время… — подумала Марго. — Я разучилась разговаривать». Или там была пустота — в словах Марго, обращенных к волку, который пришел, не побоявшись близости дома и людей, пришел, потому что не мог больше не видеть ее?..
Она могла бы позвать его — и он бы вернулся. Наверное. Только… Марго не знала, что она еще могла бы сказать ему, кроме того, что уже было сказано — и, кажется, не услышано им. Он не хотел понять ее. Или не мог. «Я человек, а ты волк. И мы не можем…»
Слова — шелуха. Пустые ореховые скорлупки. Не содержащие внутри того, ради чего они были сказаны…
В доме, за пушистой зеленью лиственниц, хлопнуло окно, и следом за серебристым звоном посуды метнулось два торопливых перелива, вылетевших, наверное, из-под руки Владислава, который рассеянно тронул клавиши — в ожидании завтрака… и Марго.
Марго вздрогнула, оборачиваясь на эти звуки — и улыбнулась; и почувствовала, как легкомысленная тень бабочкиного крыла нежно целует горячие веки, приглашая забыть и слезы, и грустные мысли; и придуманная ею сказка, феерический танец разноцветных крыльев, начинает опять кружиться у нее перед глазами — под простенький мотив вальса, летящий из приоткрытого окна.
Она опять улыбнулась, вспоминая, как легко и безупречно летают по клавишам пальцы Владислава, волшебно выпуская из недр обычно молчаливого лакированного и мрачного чудовища красивую пленницу — музыку. Его тонкие пальцы — такие сильные и нежные…
Марго подхватила край своего длинного платья, торопясь бежать в дом — скорее, скорее… и на секунду остановилась на полушаге, как будто запнувшись о тень качнувшейся ветки, бросившуюся ей под ноги.
Ей почудилось — тем звериным чутьем, каким волк чует на себе взгляд притаившегося охотника (чутьем, от которого в последнее время Марго уже стала отвыкать) — что за ней наблюдают. Как будто волк смотрел на нее — откуда-то из-за деревьев, невидимый за солнечно-изумрудной мозаикой шевелящихся листьев. И в его взгляде были укор, недоумение и печаль. А когда она огляделась — тщетно пытаясь поймать взгляд, захолодивший ознобом спину, и темный силуэт за паутиной солнечного света, — ей почему-то показалось, что волк не один. Что рядом с ним (маленькая ладошка на мохнатом могучем загривке) стоит черноволосая голенастая девочка — лет двенадцати? пятнадцати? — и тоже смотрит ей вслед. С укором, недоумением и печалью…
…Он смотрел ей вслед. Он всегда смотрел ей вслед.
В тот день, когда он впервые встретил ее, ему было двенадцать, а ей — шесть; разница — в полжизни; он смотрел, как она уходит — в сумерки молчаливого черного сада, и ее светлое платьице мелькает, как облако, за костлявыми ветками голых мокрых деревьев. Рваное, запачканное, измятое облако — но оттого не менее белое… Железная калитка, только что выпущенная маленькой рукой, все еще с медленным скрипом скользила к раскрытой пасти щеколды; и Анджею захотелось поймать ее и оттолкнуть — глупую тяжелую решетку (тюремную?) с потеками ржавчины на переплетающихся прутьях; и догнать за-чем-то уходящую в темноту девочку в белом платье.
Догнать — и снова взять за руку (прохладная маленькая ладошка, согревающаяся и оживающая в его руке — как испуганный зверек…) — и больше не выпускать, чтобы девочка в белом платье не споткнулась и не упала, и не пошла куда-нибудь, куда не надо ходить (ее платье, наверное, на самом деле раньше было белым — а теперь от него остались грязные ошметки; и ее ведь действительно могли сегодня убить, а она, кажется, так этого и не поняла… дурочка…).
И его рука уже толкнулась в холодный, бугристый от ржавчины, мокрый прут калитки, когда он вспомнил, кто она. Девочка из «плохого дома», в котором водились привидения; дочь ведьмы — и ведьма… Да даже если и не ведьма… («А как ты это слышишь?» — «Просто — слышу и все…») даже если и не ведьма… она… Она — панночка, наследница, хозяйка этого дома, и леса, и деревни, в которой жил Анджей. А он, Анджей? Босяк, безотцовщина, мамкина обуза и огорчение (любимчик-то у нее младший, рыжий хорек-подлиза…) и отчимова досада. Отчима-то, небось, устроил бы куда более покладистый и смирный пасынок — а то и вовсе лучше без пасынка. В деревне — Анджей как-то сам слышал — про отчима говорили уважительно, чуть ли не с восхищением — с дитем, мол, взял, не побрезговал… Дитем, которым, по понятию односельчан, отчим мог бы и побрезговать, был Анджей…
Кто огорчится — да кто вообще заметит, если Анджей вдруг куда-нибудь пропадет? Разве что дядька (по родственному — седьмая вода на киселе с мамкиной стороны; а по-настоящему — хозяин и учитель Анджея по кузнечному делу) — разве что дядька шваркнет с досады тяжелой рукавицей об стену, когда бестолковый и безрукий подмастерье опять не отзовется и не подскочит, как положено, качать мехи над затухающим огнем по дядькиному окрику…
Одним словом, кто он такой? Кто он такой, чтобы посметь даже близко подойти к господскому дому — не говоря уже о том, чтобы лезть в сад — следом за уходящей в зыбкие сумерки мокрых деревьев панночкой в светлом платье?..
Железный стебель калитки захолодел и потяжелел в его руке; черные вычурные завитки (кованые еще, наверное, дядькиным предшественником) смотрели с верха ограды презрительно и важно… Анджей разжал пальцы, металл нетерпеливо и гулко стукнулся о металл, и между Анджеем и грязно-серой мокрой песчаной дорожкой, уносящей вглубь сада цепочку следов от маленьких туфелек, встала решетка. Крепко и непреклонно. Так, как и должно быть.
Анджей постоял немного, глядя на темнеющий сад сквозь переплетение толстых, с кровянисто-ржавыми потеками, черных прутьев. Пацаны, не упускавшие случая поворовать яблок под прикрытием темных августовских вечеров, нагло и отчаянно презирая при этом родительские увещевания и болезненную порку крапивой, тем не менее и близко не подходили к господскому саду, дразнившему из-за узорчатой ограды самыми крупными в округе сочно-бордовыми и невиданными, удивительными, нежно-золотистыми яблоками.