Имя твоего волка
Шрифт:
Пан Владислав поморгал воспаленными глазами. Слишком много свечей… слишком…
— Видишь… Вот, а ведь это мой сын…
— Вот, это мой сын. Ты, наверное, не помнишь, Марго. Ты была слишком маленькой, чтобы запомнить… — он поперхнулся.
Потому что он уже говорил это когда-то — давно? — говорил маленькой хмурой девочке с блестящими черными глазами. «Ты была слишком маленькой, чтобы запомнить…» — «А я помню, — упрямо ответила девочка. — А потом подсвечник, выпал из окна и подкатился…». «Замолчи!» — он закричал на нее, и она испугалась и замолчала, и только блестящие, не по-детски внимательные глаза смотрели на него — недоумевая? (или понимая, догадываясь — непостижимым, невероятным образом — так же, как она узнала все остальное…) — отчего большой, сильный и храбрый дядя Владислав испуганно кричит на свою малолетнюю пигалицу-племянницу…
— Не помню, — согласилась Марго, и пан Владислав облегченно перевел дыхание.
— А я тебя помню, маленькая Маргарита, — сообщил Владислав-младший, сверкая улыбкой, — еще более ослепительной и приветливой рядом с напряженным лицом пана Владислава.
И прежде чем Марго успела что-то понять (испугаться, отшатнуться, разглядеть… в густой траве — солнечный зайчик на приглашающе распахнутой челюсти капкана?..), он поймал ее ладонь (железные зубья клацнули, соединяясь — уже внутри тела, пропарывая кожу, мышцы, и скрежеща по кости неосторожно соскользнувшей внутрь капкана волчьей лапы…) — и поднес к губам.
Поцелуй получился торопливым и смазанным — Марго, задохнувшись ужасом (…тем самым, который заставил волка в этот же миг, споткнувшись на бегу, неловко шатнуться в сторону, скуля и поджимая правую лапу — как будто несуществующий, почему-то померещившийся волку в спутанной мокрой прошлогодней траве капкан и правда щелкнул — да сорвался, соскользнув с жесткой шерсти…), отдернула свою руку. Отец с сыном переглянулись — дикарка!
Марго смутилась и спрятала руку за спину. И правда — дикарка. («Ну что же ты, что?» — укоризненно сказала она волку, который где-то в лесу смущенно, растерянно и все еще настороженно нюхал вполне безобидную прошлогоднюю бесцветную траву — ведь был же капкан? Или нет…).
А потом был обед. Чопорная, мрачная, обычно пустая столовая, по случаю первого весеннего дня впустившая за свои тяжелые шторы немного солнечного света, теперь испуганно вздрагивала от блеска и звона почти никогда (насколько помнила Марго) не достававшегося из сундуков столового серебра, от слишком громких разговоров, от веселого смеха — от света и звуков, которые бедная комната не слышала уже бог знает сколько лет. Собственно, смеялся только один Владислав. Его отец и Марго иногда улыбались ему в ответ, но были невероятны и невозможны раньше и эти улыбки (как, неужели дядя Владислав умеет улыбаться?!) — напряженные вначале и слегка потеплевшие к концу обеда.
Может, причина была в искренней жизнерадостности молодого Владислава, рассказы которого о городской жизни и офицерской службе были такими живыми, шутки — забавными, а смех настолько заразителен, что невозможно не улыбнуться ему в ответ… Может — в весеннем, осмелевшем после долгих сумеречных дней солнце, которое, нагло разлегшись на столе, по-хозяйски трогало гладкие бока до блеска начищенных серебряных супниц, салатников и кувшинчиков, залезало в тарелки, рассыпалось разноцветными искрами в узорах хрустальных бокалов и теплыми скользкими бликами бродило по лицам, заставляя всех растерянно жмуриться…
А может быть, причина была в самом обеде, в приготовлении которого Марыся, обыкновенно то пережаривавшая, то пересаливавшая, на этот раз превзошла саму себя. Перепелки, начиненные утиным паштетом, с восхитительной нежностью таяли во рту, поглаживая нёбо душистым ароматом пряностей (в который — как недостающий цветок, превращающий охапку цветов в букет — вплетался терпкий привкус тягучего темно-бордового вина, нацеженного паном Владиславом из тщательно сберегаемого в углу подвала старого бочонка), а поросенок, тушеный с черносливом в ореховом соусе, благоухал так аппетитно, что от этого запаха кружилась голова.
Марыся, взволнованная и раскрасневшаяся, в свеженакрахмаленном хрустящем переднике, ходила бесшумно и важно, подавая свои кулинарные шедевры с торжественной почтительностью, как будто прислуживала на королевском приеме. И в какой-то миг солнечный луч дотянулся до руки, ласково погладил пальцы, сжимающие тонкую ножку бокала, огненно вспыхнул в багряной глубине, превращая вино в драгоценный камень в сверкающей оправе хрусталя; и мужской голос (не напряженный и не сердитый, как обычно у дяди Владислава) мягко спросил: «А помнишь, маленькая Маргарита, кажется в детстве…»; и светлые веселые глаза с интересом и симпатией посмотрели на Марго… в какой-то миг ей показалось, что она действительно на королевском приеме. Случайная гостья, которую по ошибке приняли за принцессу. И вот король — приветливо разговаривает с ней, а солнце вспыхивает золотым нимбом на его волосах и в его улыбке, и поэтому он кажется похожим на ангела… А она не знает, куда деваться от его взгляда… потому что никто никогда так не смотрел на нее… и никто никогда не целовал ей руку…
Он похож на ангела, а ее называют ведьмой. Ведьму по ошибке приняли за принцессу и усадили за королевский стол… А что будет, когда обман раскроется? Станет ли король вот так же улыбаться ей — и станет ли он снова целовать ей руку?..
Марго казалось, что у нее горит кожа на запястье — в том месте, где прикоснулись его губы (…челюсти капкана вонзились в волчью лапу… да нет же, нет…), и почему-то — вот нелепость — ей хотелось почувствовать это еще раз — твердые пальцы, сжимающие ее ладонь, прохладные губы на горячей коже…
Слишком большой глоток вина обжег ей горло, Марго закашлялась, пряча лицо — и взгляд — за салфеткой. Дикарка… дикарка…
— …Ты к нам надолго, сынок?
— Ну, не знаю… наверное, до осени, если ты не против, папочка… и ты, маленькая Маргарита?
— Нет. Почему бы и нет… то есть, конечно, не против… — Марго безразлично пожала плечами — попробовала, чтобы это выглядело безразлично. Недоумевая, почему у нее перехватывает голос, дрожат пальцы, сжимающие бокал, и так страшно и головокружительно смотреть в улыбающиеся светлые глаза… Нет, не СМОТРЕТЬ — заглядывать, только осторожно и испуганно заглядывать. Она так и не решалась ПОСМОТРЕТЬ. Потому что там, в нежной улыбке глаз Владислава, ее двоюродного брата, маячило что-то… (…прохладные губы на горячей коже?)… бездонное небо, в котором можно летать… но в которое так страшно ступить, боясь его головокружительной глубины…
Поднимаясь по лестнице в свою комнату, Марго приостановилась, прислушиваясь к оживленным голосам отца и сына. Она чувствовала себя странно. Ощущение прикосновения к другой жизни, которая (когда-то была?) могла бы быть (терпкий вкус вина и беззаботной улыбки на губах; блеск и веселый звон серебра и разговоры за обедом; блестящие вежливые кавалеры, которые целовали дамам руки и говорили комплименты)… Как будто Марго случайно незваной гостьей заглянула в ту, другую жизнь, которая могла бы быть… если бы Марго была НЕ ТАКОЙ. Нет, не так. Если бы она была — такой. Как все остальные. Обыкновенной девушкой. Девушкой, которой можно поцеловать руку; девушкой, в которую можно влюбиться; девушкой, на которой можно жениться и жить в любви и согласии — до спокойной старости, воспитывая детей и внуков; девушкой, которую не называют ведьмой…