Имя ветра
Шрифт:
Мэр снова свернул пергамент и отдал моему отцу.
— Понимаю.
И все. Меня, помнится, поразило, что мэр не извинился и не предложил отцу больше денег.
Отец тоже сделал паузу и затем продолжил:
— Город в вашем ведении. Но мы будем выступать в любом случае. Это будет либо здесь, либо за пределами города.
— Вы не будете выступать в зале трактира, — твердо сказал мэр. — Я не хочу, чтоб его снова разнесли.
— Мы можем выступать прямо здесь. — Отец указал на рыночную площадь. — Здесь достаточно
Мэр заколебался, а я с трудом верил своим ушам. Мы иногда решали выступать на лугу, потому что местные постройки не могли вместить всех. Два наших фургона были сконструированы так, чтобы превращаться в сцены, — как раз для таких случаев. Но за все мои одиннадцать лет я по пальцам мог сосчитать случаи, когда нас заставляли давать представление на лугу. Мы никогда не выступали за городскими пределами.
Но от этого судьба нас избавила. Мэр наконец кивнул и поманил моего отца к себе. Я выскользнул из задка фургона и подобрался поближе, успев уловить последние слова: «…здесь народ богобоязненный. Ничего непристойного или еретического. У нас были полные пригоршни проблем с последней труппой, которая здесь выступала: две драки, бельишко у народа попропадало, а одна из дочерей Брэнстона оказалась в положении».
Я был оскорблен до глубины души. И ждал, что отец продемонстрирует мэру остроту своего языка, объяснив разницу между простыми бродячими актерами и эдема руэ. Мы не крадем. Мы никогда не позволим себе настолько выпустить ситуацию из-под контроля, чтобы кучка пьянчуг разгромила зал, где мы играем.
Но отец не сделал ничего подобного: он просто кивнул и пошел обратно к нашему фургону. Один взмах рукой, и Трип снова начал жонглировать. Куклы выскочили из ящиков.
Обогнув фургон, отец увидел меня, притаившегося за лошадями.
— По твоему лицу я вижу, что ты все слышал, — сказал он с кривой усмешкой. — Пусть будет так, мой мальчик. Он заслуживает уважения хотя бы за честность, если не за любезность: ведь он просто говорит вслух то, что другие прячут в глубине своих сердец. Как ты думаешь, почему я слежу, чтобы в больших городах все ходили по двое, когда отправляются по делам?
Я знал, что это правда. И все же слишком горькая пилюля для маленького мальчика.
— Двадцать пенни, — сказал я язвительно. — Словно милостыню бросил.
Это самая тяжелая часть жизни эдема руэ. Мы везде чужаки. Многие люди считают нас проходимцами и нищими бродягами, другие — чем-то вроде сборища воров, еретиков и шлюх. Трудно терпеть клевету, но куда тяжелее, когда на тебя сверху вниз смотрят тупицы, за всю жизнь не прочитавшие ни одной книжки и не отъезжавшие от мест, где родились, даже на двадцать километров.
Отец рассмеялся и потрепал меня по волосам.
— Просто пожалей его, мой мальчик. Завтра мы продолжим путь, а ему предстоит обуздывать свой несговорчивый народ
— Он невежественный болван, — буркнул я.
Отец положил мне на плечо тяжелую крепкую руку, показывая, что я сказал достаточно.
— Полагаю, так будет и дальше на пути к Атуру. Завтра мы повернем на юг: трава там зеленее, народ добрее, женщины милее. — Он скосил глаз в сторону фургона и пихнул меня локтем.
— Я слышу все, что вы говорите, — сладко пропела моя мать из повозки.
Отец ухмыльнулся и подмигнул мне.
— И какую пьесу мы собираемся играть? — спросил я отца. — Ничего непристойного, запомни. В этих краях очень богобоязненный народ.
Он прищурился:
— А что бы ты выбрал?
Я долго обдумывал.
— Я бы сыграл что-нибудь из Брайтфилдовского цикла. «Кование пути» — в этом роде.
Отец скорчил гримасу:
— Не очень хорошая пьеса.
Я пожал плечами:
— Они не поймут разницы. Кроме того, она под завязку набита Тейлу, так что никто не сможет пожаловаться, будто пьеса непристойна. — Я посмотрел на небо. — Надеюсь только, дождь не застанет нас на середине представления.
Отец поднял взгляд к облакам.
— Застанет. Ну, есть вещи и похуже, чем выступать под дождем.
— Например, играть под дождем и получить за это мелкую монетку? — спросил я.
К нам спешил мэр — семенил со всей возможной быстротой. Он даже слегка задыхался, словно бежал изо всех сил. Его лоб поблескивал от пота.
— Я поговорил с несколькими членами совета, и мы решили, что вам вполне можно разрешить использовать общий зал трактира, если вы захотите.
Отец безукоризненно владел языком жестов. Было абсолютно ясно, что он обижен, но слишком вежлив, чтобы высказать это.
— Я совсем не хочу выгонять вас…
— Нет-нет. Никакого беспокойства. Фактически я настаиваю.
— Ну, если вы настаиваете…
Мэр улыбнулся и засеменил прочь.
— Что ж, уже лучше, — вздохнул мой отец. — Пока нет нужды затягивать пояса.
— Полпенни с головы — какой пустяк! Кто безголовый — проходи за так. Спасибо, сэр.
Трип стоял в дверях, проверяя, чтобы каждый входящий заплатил за представление.
— Полпенни с головы. Хотя по розам на щечках вашей леди я бы сказал, что вас тут все полторы головы. Ну да то дело не мое.
У Трипа был самый острый в труппе язык, и для такой работы он подходил как нельзя лучше: при нем никто не пытался пробраться внутрь болтовней или силой. Одетый в серо-зеленый шутовской костюм, Трип мог заболтать любого и в случае чего легко выкручивался.
— Мамулька, привет, за мальца платы нет, а коль будет пищать, надо титьку давать или уж выноси подышать, — продолжал скороговоркой Трип. — Все верно, полпенни. О да, сэр, пустая голова все равно платит по полной.