Имя женщины – Ева

Муравьева Ирина Лазаревна

– Как здесь хорошо, как тепло!

Она расстегнула пальто, Фишбейн распахнул плащ, и замерли оба, и не шевелились.

– Я буду писать, – сказал он. – Каждый день. Дождусь ее родов и снова приеду.

– Чьих родов? – спросила она совсем тихо.

В глазах у него потемнело. Она ведь не знала об этом ребенке. Теперь как сказать ей? И что ей сказать?

С площадки первого этажа спустилась кошка, увидела их, стоя на последней ступеньке, и снова исчезла, тоскливо мяукнув. Ева слегка отодвинулась от него,

поправила волосы.

– Когда ей рожать?

Голос у нее был глухим, обесцвеченным.

– Месяцев через пять, – ответил он.

– Я думала: ты с ней не спишь, – сказала она тем же голосом. – Пойдем, Гриша, ладно?

Он схватил ее за плечи:

– Да, сплю! Нет, не сплю! Ты не понимаешь, ты даже и не представляешь себе, о чем ты сейчас говоришь! Ты не можешь понять, что дело в том, что я люблю одну тебя, и единственное в жизни, к чему я стремлюсь, это быть вместе с тобой! Мне все это нужно: твое лицо, твои руки, то, как ты волосы сейчас заправила под шапку, то, как ты дышишь, как кашляешь, как глаза закрываешь! Я был на войне, убивал и меня убивали. Хотели убить! И я боялся, что меня не будет! А сейчас я боюсь только того, что мне придется жить без тебя! Пошла она к черту, вся жизнь!

Замолчал, глотнул сырого теплого воздуха:

– Ты можешь не верить мне, это не важно!

– Как много ты слов говоришь, – сказала она. – Зачем ты все это сказал? Ведь мы все равно расстаемся. Пойдем.

Он взял в ладони ее лицо и начал всматриваться в него с такой жадностью, как будто хотел проглотить.

– Ты – моя. И будешь моя. Я тебя не отдам.

– Все это слова, – прошептала она. – Уедешь – забудешь. Родится ребенок…

Дикая мысль вдруг пробежала по его телу, как будто всего пропорола насквозь.

– А хочешь, я плюну на все и останусь?

– А как ты останешься?

– Пойду и скажу, что решил вот вернуться и жить здесь, в России, на Родине. Хочешь?

– А дети? – спросила она. – Мой отец… не знаю… Он, может, о нас не подумал. А может, иначе не смог. Но я никогда не позволю тебе оставить детей. Ты такой мне не нужен.

Ева говорила прямо, просто, тем же глухим, обесцвеченным голосом. Он похолодел: она словно закрылась.

– О’кей. – сказал он. – Значит, я улечу?

– Да, – тихо сказала она. – Улетишь.

– И что?

– Ничего.

– А что будет с тобой?

Она безразлично пожала плечами:

– Откуда я знаю? Что будет, то будет.

Он слышал по ее голосу и интонации, что она нисколько не притворяется, не играет, а говорит именно то, что чувствует. Но это ее внезапное безразличие вдруг вызвало в нем какую-то страстную ревность, ему вдруг показалось, что она, может быть, даже и скрыла от него что-то, и теперь то, что она скрыла, невольно прорвалось в ее усталом равнодушии. Неужели она не чувствует, как ему непросто было бы

расстаться с сыном, на какие жертвы он готов пойти ради того, чтобы они были вместе? Или она совсем не принимает его всерьез? Краешком мозга он понимал, что сходит с ума, а все дело в том, что через два-три часа он вернется к себе в гостиницу и целая жизнь после этого будет не их общей жизнью, а жизнью – ее и отдельно – его. И что с этим делать?

– Ты, может быть, с мужем сойдешься опять?

– Я? С мужем? Зачем он мне, Гриша?

– Но он же ведь любит тебя. Или нет?

– Не знаю я, что значит «любит», – устало сказала она. – Вот ты меня любишь, а…

– Что? – спросил он.

– Жена твоя скоро родит, вот и все. Пойдем, я согрелась.

Он не стал возражать, и они вышли на улицу. В некоторых окнах поблескивали ночники, двигались тени. Они шли по Пироговке в сторону сквера, прошли мимо памятника Пирогова, любовно и бережно обхватившего длинными пальцами череп неизвестного, вошли в заснеженный сквер. Вокруг начинался неяркий рассвет, слегка щебетало, слегка розовело: проснулись голодные птицы, и капля холодного солнца упала на землю. Молчание их стало тягостным.

– Ева! – сказал он и остановился.

Она, не ответив, подняла на него глаза, и первый раз за все это время он увидел, насколько она ниже его: круглая меховая шапочка доходила только до его плеча. Дальше произошло что-то странное: он вдруг потерял самого себя, куда-то исчез, но увидел отчетливо, как на снегу стоит его высокий отец, а рядом с ним мать в той же кругленькой шапочке, едва достающей отцу до плеча. Они стояли перед ним, вернее сказать, они стояли там, где только что были он и Ева, как будто бы заняли их с Евой место. Он успел почувствовать, что отец заканчивает какую-то фразу, от которой материнские глаза наполняются слезами, ему нужно было расслышать, понять. но он не успел и очнулся.

– Ты спишь… – прошептала она. – Стоя спишь…

– Но я же не лошадь, – сказал он и вздрогнул.

Глаза ее были мокрыми от слез, которые стояли в них. Он вспомнил: полгода назад, когда они ехали в «Красной стреле», глаза ее так же полны были слез, и слезы в них так же стояли. И то, что теперь это вдруг повторилось, вселило надежду на что-то хорошее. Он наклонился и поцеловал эти глаза. Объяснить не только ей, но самому себе, что произошло в ту секунду, когда он провалился куда-то, упал в просиявшую щелочку времени, в котором все живы и все всегда вместе, – не мог, слов для этого не было. Он не понимал своего состояния, но чувствовал, как что-то внутри его словно пытается сняться с якоря, вырваться на свободу, но не может, потому что это происходит на такой глубине, где слабый мозг отказывается работать, а между тем это и есть самое главное.

Он знал теперь то, что они еще встретятся.

Но где и когда?