In Vino
Шрифт:
– Конечно, – кивнула Октябрина, в очередной раз недоумевая, почему легендарный Иван Мичурин в воспоминаниях Потапова всегда называл виноград «фруктом».
– Но, чтобы в оставшиеся мне годы успеть претворить в жизнь эту заповедь учителя, я должен иметь в своём распоряжении настоящий полиморфизм признаков! Срочно нужно достать ещё восемьсот, нет тысячу черенков амуренсиса! Можешь ли представить себе обильно плодоносящую лозу в каком-нибудь вологодском палисаде? И чтоб на зиму не укрывать, и чтобы урожай через край и болезни чтобы не страшны? Вот это – великая цель моей жизни! А сколько мне ещё осталось? От силы лет десять.
– Вы великий селекционер! Только берегите себя. Вот уже сосудик на глазу лопнул.
Я стоял в редкой тени плетистой беседки, где обычно курили водители и грузчики, и с интересом наблюдал за Октябриной. Она была очень хороша. Круглолицая и скуластая, с большими внимательными глазами вольной казачки, поверх светлых волос повязан сиреневый платок, чуть полноватые руки так и взлетают, подтверждая движением каждое сказанное ею слово. А жизненная сила так и бьёт через край, словно из горячего гейзера. Так бы и стоял, наблюдая за этой красотой. А Рина всё время поглядывала на меня, успевая спорить с Потаповым, и взгляд её был слишком пристальным и любопытным, чтобы его не заметить.
Близко познакомились мы с Риной через две недели на воскресном чаепитии у Агея Тарасович Белова-Лазарчук, пожилого, но по-прежнему статного и крепкого как Ваагн врача местной амбулатории, доктора старой школы, и местного уроженца. Жену свою он похоронил ещё в гражданскую войну, когда на южном Дону свирепствовал сыпной тиф, детей не имел. Суровое, вытянутое лицо Агея Тарасовича имело немного грустное и удивлённое выражение, придаваемое ему асимметрией бровей: левая бровь была опущена вниз, нависая над глазом, правая – напротив, вздёрнута вверх. Он был природным казаком, учился в Казанском университете, а после смерти жены много поездил по стране. Биография его, особенно первых послереволюционных лет, была темна и запутана. Кто-то, например, парторг совхоза Ширяев, находил его не совсем благонадёжным, кто-то, как наш участковый, считал его слишком высокоумным, но мне он очень нравился: всегда, подтянутый, ироничный и неунывающий, он умел заворожить интересным рассказом, создать атмосферу тайны и удивить собеседника интересными медицинскими фактами. Белов-Багреев уже десять лет работал в местной амбулатории со старушкой-медсестрой Сулимовой, а жил одиноко в белёной казацкой хате с решётчатым палисадом и старым колодцем на заднем дворе. Чтобы его лекторский талант не пропадал даром, каждое воскресенье он приглашал на чай молодёжь и рассказывал о достижениях науки, устройстве человеческих органов, истории медицины и лекарственных травах. В тот день за его чайным столом оказались только мы с Октябриной, и сразу же ввязались в сложную научную дискуссию.
– Вторая сигнальная система, описанная академиком Павловым – орудие высшей ориентировки человека в окружающем мире и в самом себе. Это его слова!
Последнюю фразу доктор обратил напрямую к Рине, подозрительно прищурившуюся и качавшую головой. Она, хоть и уважала Агея Тарасовича, как врача, но всё время подозревала его в «религиозном» и «ненаучном» взгляде на вещи.
Агей Тарасович продолжал:
– Возьмём физиогномику. О ней многие судили как о шарлатанском учении, пока за дело не взялся киевский врач Иван Алексеевич Сикорский, выдающийся психиатр, обладавший уникальной способностью к наблюдению и обобщению фактов. Мне довелось у него учиться, потому я говорю о его превосходных умственных способностях без всякого преувеличения. Его физиогномика основана на знании анатомии мышц лица, теории о рефлекторном выражении эмоций и чувств через их сокращение. А ведь до него даже знаменитые учёные и врачи пытались построить теории, на основе которых можно определить характер человека и даже предсказать судьбу, исходя из формы носа, лба, ушей. Вот что могут означать, например, оттопыренные уши?
Я пожал плечами, а Рина, у которой, действительно,
– Ежели исходить из древнего восточного трактата «Фирасат», – с невинным видом продолжал доктор, – такие уши могут означать духовную одарённость человека, его способность к мистическим прозрениям. А буде у кого-то большие, мясистые мочки, то он человек сильный, щедрый, но очень импульсивный, совершающий множество необдуманных поступков, как хороших, так и плохих. А большой рот с пухлыми губами – признак чувственности.
– Представляю, – начал фантазировать я, – представляю себе такого человека с оттопыренными ушами, пухлыми губами и большими мочками одновременно!
– О, это гремучая смесь! – Затряс руками, изображая стихию, Агей Тарасович, – не дай нам Бог попасть в орбиту эдакого урагана: закрутит, завертит!
Рина, не в силах уже сдерживаться, покраснела и сердито заговорила:
– Агей Тарасович, это какое-то завиральное дело, мы же прямо взрослые люди, вот! Мы материалисты, марксисты до мозга и учёные, в конце всего, а потому категорически не можем в подобные заблуждения верить.
– Взрослые, – кивнул доктор и в уголках его глаз засветились весёлые огоньки, – и, что важно, учёные. Вот учёный Сикорский раскрыл психические и физиологические механизмы мимических и многих других стереотипных движений. И что мы видим в свете ярких лучей его теории? Баграт, например, постоянно нюхает чай в кружке, что выдаёт его волнение и любопытство. Что-то я такое затронул, что для него важно. А вы, Октябрина Георгиевна, всё время губы поджимаете, тем самым, создавая в мозгу очаг возбуждения, уравновешивающий ваши протест и недовольство моими словами.
Я пришёл на выручку Рине и перевёл разговор на другую тему, за что она с благодарностью крепко сжала мне запястье. У меня же от этого простого жеста вспотела спина и одновременно пересохло во рту, и я налил себе ещё ароматного докторского чая. Сикорский, всё-таки, был великим учёным.
Мы выпили целый самовар, хрустя сушками и сахаром, слушая громкие ходики на стене комнаты. Ко мне на колени без спроса запрыгнул серый пушистый кот с огромными карими глазами и заняв удобную позу начал утробно булькать, словно закипающий чайник. Но, как оказалось, доктор и не собирался сдаваться. Дав нам небольшую передышку, он вновь приступил с вопросами. Ему, очевидно, нравилось смущать нас, таких молодых и немного растерянных от заклубившейся в комнате взаимной симпатии.
– Вот, скажите мне, Баграт Платонович, какой орган чувств вы считаете у человека самым главным? – С совершенно наивным видом спросил меня доктор.
Я внезапно густо покраснел к вящему удовольствию Агея Тарасовича, а Рина, ощутив, что мы связаны, как солдаты в окопе под огнём неприятельской артиллерии (чего, судя по всему, и добивался этот душевед), решительно выпалила в ответ:
– Глаза! Я считаю решительно, что глаза – зеркало души!
Это красивое сравнение она почерпнула из книг, которые, в отличии от меня, читала с интересом, запоминая оттуда разные сложные слова и витиеватые выражения. Но доктор покачал головой:
– А вот и нет, Риночка. Нос! В Библии, да простят меня марксисты, нюх человека не порицается ни разу, а слух, вкус и зрение – многократно! Помните, как запаниковал майор Ковалёв, лишившись органа обоняния? Если бы от него ушёл глаз или сбежало ухо, стал бы он так переживать?
Мы засмеялись. Я не помнил ничего про Ковалёва, но Библию знал хорошо.
– Обоняние сопряжено со всеми внутренними органами сильнейшими нервными связями, – рассказывал Агей Тарасович. – Ни зрение, ни осязание не влияют так сильно на возникновение и закрепление чувства привязанности между мужчиной и женщиной, как делает это способность различать и иерархически выстраивать запахи.