In Vino
Шрифт:
В ноябре 1916 мой отец, Маркар Пехлеви, записался в ряды «Дикой дивизии» генерала Дмитри Багратиона и ушёл на Кавказский фронт. Больше мы его никогда не видели. Мне шёл седьмой год, а сестре Гулаб исполнилось десять. Я прочёл «Траншеи» в пятьдесят восьмом; эти стихи, уже на русском языке попались мне случайно в томике переведенной грузинской поэзии. Я вчитывался в обличительные строки и недоумевал, как такое могло случиться, что злое антивоенное заклинание могло подвигнуть моего отца на уход в действующую армию. Но эту тайну мне уже никогда не разгадать. Возможно, после смерти, если мне будет дано право видеть лик моего родителя в пресветлых обителях я задам ему этот вопрос безмолвно, одним взглядом, но, если он не ответит, смирюсь с этой загадкой, как и со многими другими, не подвластными ни моему сердцу ни, тем более, слабому разуму.
После пропажи без вести моего отца Тифлисское общество попечения вдов и сирот выплатило нашей семье существенную компенсацию и перевело деньги за моё школьное обучение. Потому-то в октябре 1918 года, по исполнении мне восьми лет, я поступил в Первую Тифлисскую гимназию, где учился спустя рукава, сбегал с уроков, но несмотря на это, преподаватели вбили в мою ветренную голову русский, грузинский и немецкий языки, немного – классиков мировой литературы, и чуть-чуть арифметики. Знание немецкого языка, видимо, и определило моё последующее пристрастие к рейнскому стилю вина и неприятие большинства традиционных французских вин. Из остальных предметов мне давалось только естествознание, особенно ботаника, которую я знал на пять с плюсом.
Грузия, жаждавшая независимости, кипела. Восстания в городах, партизанские отряды в горах, стычки националистов с просоветскими бригадами и группами сотрудников НКВД, присланных из Москвы под видом вежливых туристов и коммерсантов. На фоне всего этого мы жили своей жизнью, мама нашла хорошую работу в оранжерее Грузинского сельскохозяйственного института на Кафедре высших и культурных растений, а тётя Агинэ продолжала трудиться в армянской газете до самого её закрытия в 1925 году.
…На стене моего «Ковчега» всего три фотографии. Мне не нужно много воспоминаний. Для того, чтобы сделать Великое Вино необходимо смотреть вперёд, а не назад. Но чтобы иметь опору и не забыть, кем я был, я повесил эти старые снимки в деревянных рамках.
Я поведаю о центральной фотографии, а о двух других расскажу позже. На старом снимке, а на нём стоит дата – август 1924 года, на фоне огромного платана расположилась группа из семидесяти подростков, выпускников первой Тифлисской гимназии. В центре – пожилой седовласый директор с пышными усами и десяток преподавателей. Моя радостная (да чего уж там – наглая) физиономия видна в первом ряду с левого края. Для мамы, уставшей от постоянных жалоб классного руководителя на моё поведение, этот день стал настоящим праздником. А я, думавший поступить в сельскохозяйственное училище, где, наконец мог бы заняться делом, но не историей и русской грамматикой, ощущал себя свободной птицей, парящей над морским побережьем.
Впрочем, сама фотография ценна для меня не тем, что она запечатлела, а тем, что произошло в тот же день вечером. Решив, как следует отпраздновать мой выпускной, мама с тёткой Агинэ приготовили сытный обед с хинкали, домашним сыром мотал, арисой и моим любимым наваристым хашем. На сладкое были чурчхели, а тётка испекла большой сдобный калач. Но в доме не оказалось вина, а ведь мама обещала, что я буду участвовать в застолье на правах взрослого мужчины именно в день окончания гимназии, а потому она, всегда державшая слово, отправила сестру в лавку, что рядом со складом, где хранились запасы вин князя Багратиона-Мухранского. Гулаб, которой шёл восемнадцатый год была не просто красива, а цвела тем особым обаянием, которое присуще только армянским девушкам в период их самой первой молодости. Редкий мужчина, даже старец, не оборачивался на проходящую по улице Гулаб, стараясь разглядеть за опущенными густыми ресницами её тёмно-карие глаза.
Я вынужденно отправился за сестрой, поскольку не мог найти себе место ни в доме, ни во дворе, путался под ногами у мамы и толкнул под руку тётку, отчего она расплескала молоко. Меня выставили за ворота, и я помчался по улице вслед за Гулаб на винный склад. После семнадцатого года качество вина в республике несколько снизилось, но Мухранские склады в Тбилиси хранили тысячи ящиков высококлассных вин, многие из которых были выделаны ещё при жизни самого князя Иванэ.
Мы бежали по горячим мостовым Гвинис Агмати, Винному подъему, мимо десятков чайных, ресторанчиков и харчевен, стены которых были выложены речной галькой, лавировали между коровьими и лошадиными лепёшками, уворачивались от ишаков с повозками, набитыми дынями; люди оглядывались на Гулаб с улыбками и восхищением. Вокруг сновали молодые грузины в чёрных кафтанах и деловитые армяне в коричневых армяках, седые еврейки тащили наполненные снедью корзины, девушки в пёстрых платках и соломенных шляпках спешили на свидания, а чумазые дети путались под ногами. Всё было пронизано светом и радостью, и никто не знал, что в этот день начнётся Тбилисское восстание, а Серго Орджоникидзе, называемый «тараном революции» введёт в город карательные отряды.
Первые выстрелы восстания раздались прямо на соседней улице, когда мы добрались до складов на северном берегу Куры.
Командиром одного из отрядов, вошедших в город, для усмирения восставших был бывший экспроприатор Клим Кардашян, прославившийся своей неумолимой жестокостью к жертвам. Его бойцы занимали улицу за улицей, переулок за переулком. Сам Клим, облачённый в новую гимнастёрку с орденом красной звезды на груди, и офицерскую фуражку царской армии, с которой были спороты все знаки, с огромным носом, пышными усами с подусниками, напоминал настоящего предводителя «пирали», горных разбойников.
Восставшие, среди которых были в основном меньшевики, верные Джугели и Хомерики, не преуспели в Тифлисе. Город был взят под контроль советскими войсками за считанные часы. Последний очаг сопротивления тлел как раз возле Мухранских складов, где полтора десятка повстанцев, завалив проезды баррикадами из бочек, ящиков и перевернутых телег, ожесточённо отстреливались от наступающих красноармейцев, превосходивших их числом и вооружением.
Я и Гулаб, добравшиеся до ворот склада к самому началу перестрелки, оказались отрезанными от улицы. Мы прижались к огромным деревянным воротам, через которые могла свободно проехать гружёная телега, и не знали куда деваться. До баррикады было больше ста метров, но одна шальная пуля пролетела через весь проезд и впилась в дубовую доску ворот прямо над головой сестры. Она громко вскрикнула, выронив из рук свои маленькие кувшины, и заплакала ото страха, а я, чувствуя, что оставаться на таком опасном открытом пространстве нельзя, крепко схватил в охапку и потащил через колючий декоративный кустарник за угол. Через несколько шагов в стене склада обнаружилась маленькая дверь, не запертая сторожами, бежавшими при звуке выстрелов, и мы нырнули в сумрак здания. Вдоль каменных стен склада стояли бочки с вином – большие – на сорок вёдер и маленькие – на двадцать пять вёдер. Сотни узкогорлых глиняных сосудов, запечатанных воском, пылились на деревянных поддонах. По центру, вдоль всей длины склада, в несколько линий шли ряды полок, разделённых широкими проходами. На полках лежали бутылки вина, уже присыпанные тонким слоем рыжей тбилисской пыли. Где-то наверху, где солнце пробивалось под крышу сквозь узкие оконца, стрекотали стрижи.
На улице застучал пулемёт, послышались крики, и мы побежали в самый конец склада, где к стене примыкали два огромных десятиэтажных стеллажа, завешанными серой рогожей. К одному из них была приставлена хлипкая лестница и я ловко забрался по ней почти до самого верха и шёпотом позвал Гулаб. Но тут громко заскрипели большие ворота в дальнем конце склада, и сестра метнулась направо, в самый угол, спрятавшись за большим надтреснутым квеври.
Я нырнул под занавеску и чуть было не чихнул от попавшей в нос пыли. Прижавшись к стене, я лежал, мысленно молясь лишь о том, чтобы каратели страшного Кардашяна не нашли нас с сестрой.
Подо мной была полка, сделанная из металлической сетки, заполненная бутылками вином, надо мной был такой же ряд бутылок, тысячи бутылок тёмного стекла, на этикетках которых на грузинском и русском языках значилось название «Святая Нина». Я много раз слышал про это вино от родителей и тёти: князь Багратион-Мухранский сотворил настоящий шедевр из саперави и александроули и оно, получив медали на международных выставках перекрыло славу густого как мёд, чернильно-терпкого «Зегаани», сделанного князем Александром Чавчавадзе. Правда, цена «Святой Нины» была неподъемной для нашей семьи; в то время, как бутылка хорошего вина стоила до революции 15-20 копеек, а кружка вина домашнего – 5-10, бутылка «Нины» продавалась за полтора рубля.