Иначе жить не стоит
Шрифт:
— Нет, нет, нет.
— Какая музыка! Это в нашу честь, правда?
Запнувшись, Люба ответила: «Да». Из репродуктора лилось смятение, а может, и жалоба. И призывные кличи труб. Куда они зовут, трубы?
Люба быстро выключила радио и обняла Сашу.
— Когда ты здесь, я хочу только тебя одного. Смотреть на тебя, слушать тебя. Это стыдно, что я так говорю?
— Я думал, сильнее нельзя, но три месяца назад я еще не любил, оказывается. Только в эти месяцы я по-настоящему полюбил.
— И я… Но ты скажи —
— Хитрая, тебе мало? Давай нальем вина и чокнемся. Знаешь за что? За тебя — любимую и друга. Выше этого нет ничего! В эти месяцы я узнал, Любушка, что ты — друг. С тобой легко идти. Через все испытания и трудности.
Звучали ли они где-то за стеной, на улице — или ей только показалось, что снова призывно трубят трубы?
— Ты меня не осудишь, Сашок, если сегодня мы откинем испытания и трудности?
— Конечно! Они мне осточертели. За тебя, Любушка!
Когда на следующее утро Люба вспомнила незамутненную радость этого вечера, она подумала: «Хорошо, что он был. Мне легче оттого, что он был…»
Утро занялось такое ясное. Выпавший ночью снег лежал на ближних и дальних крышах, еще не тронутый копотью. Город празднично сиял.
— А я чувствую себя подлецом, — сказал Саша, и лицо у него стало жесткое, непримиримое — она знала это выражение и боялась его. — Я должен был сказать вчера. Я как будто украл вчерашний вечер. Но ты была такая веселая… Люба! Выяснилось, что нам придется ехать. Отказаться нельзя.
— Так это ж интересно, Саша! И ты говоришь — нам… значит, меня пустят с тобой? Наверняка?
Она не понимала, почему он боялся сказать. Уже неделю шла речь об этих заграничных командировках. На год. Почетно и очень интересно. Поехать за границу, повидать разные страны…
— Ты не так поняла, Любушка. От заграницы мы отказались. Категорически. Это предложение — коварный ход Вадецкого и Колокольникова. Избавиться от нас на год, а пока…
— Постой. Так… куда же?
Он помолчал. Мысленно подобрал самые убедительные доводы и утешения, но откинул их и сказал напрямик:
— В Донбасс. Я не имею права бросить дело на решающем этапе.
— В Донбасс?!
Она хотела сдержаться. Очень хотела. Но слезы хлынули сами.
— Люба, перестань!
Его голос звучал сурово.
Значит, он даже не понимает, как ей горько?
Она ладонями стерла с лица слезы.
— Перестала! Давно пора перестать! — неистовым шепотом заговорила она. — Давно пора понять, что я для тебя — вещь, игрушка, приложение к твоим делам и планам! Еще бы! Ты в Москву — и я с тобой. Ты в Донбасс — и мне все бросать! Стоит ли думать о таком пустяке, как мое место в жизни!
Теперь ей казалось, что так оно и есть — все три месяца она ощущала его эгоизм и терпела его невнимание.
— Я мечтала стать педагогом — какое тебе дело! — не глядя на него, быстро продолжала она. — Два года учебы побоку! Ты даже не
Он подавленно молчал, а она выискивала новые упреки, потому что все, что она уже высказала, было слишком страшно, — любовь отлетала, сгорала в этом потоке обвинений. Стоит замолчать — и Саша скажет: ну что ж, очень жаль, значит, мы ошиблись оба.
— Это ужасно, — сказал Саша, — что же мне делать, Любушка? Что? Я так хотел, чтобы ты была счастлива.
Люба вскинула глаза и увидела доброе, несчастное лицо человека, поверившего каждому упреку.
Она подошла и прижалась к нему, всем телом ощущая счастье быть с ним.
— Ничего не делать, — прошептала она в жесткую шерсть его пиджака. — Я же счастлива. Ты знаешь. Очень.
— Нет! — воскликнул он. — Не утешай. Я был чурбаном! Эгоистом!
— Неправда! — крикнула она с возмущением. — Это я… я!
Часы показывали половину девятого. Через полчаса начиналась лекция — очень важная для него лекция академика Лахтина. Он отмахнулся от лекции и от самого Лахтина.
— Сядем, Любушка. Вот так. Нет, не отнимай руку. Послушай. Я должен все рассказать тебе…
Он и сейчас не мог рассказать ей все. Он привык оберегать ее от повседневных неприятностей. Вот Палька и Липатушка знали все, знали даже больше, чем он, потому что сами оберегали его счастье. Им троим ясно, что в Углегазе идет глухая борьба против нового проекта, что Колокольников и Вадецкий всеми силами торопят испытание своего проекта и всячески тормозят создание станции № 3,— вот подоплека бесконечных придирок, замечаний, требований испытать в лабораториях и теоретически обосновать десятки частностей, которые быстрей и проще решились бы на месте.
Когда три друга злились, Люба рассудительно говорила:
— Ну что вы ворчите, хлопцы? Почему кто-то обязан верить вам на слово? Хорошее нужно доказать.
У нее был трезвый ум — настоящая Кузьменко, шахтерская дочь.
Как объяснить ей то, что они сами улавливают только чутьем?
— Мне сразу показалось странно, когда Колокольников восторженно сообщил об этих заграничных командировках. Уж очень он радовался, уж очень соблазнял нас — заграница, Париж, вернетесь франтами! И Вадецкий поздравлял, как друг сердечный. Конечно, сперва нас соблазнило. Но мы спросили: а что же мы там изучать будем? Ведь подземной газификации у них нет, в подземной газификации мы первые. И кто же будет осуществлять наш проект? Сунулись к Стаднику, а Стадник усмехается: покупают вас на заграничную приманку, а вы не продаетесь? И мы как-то сразу поняли…