Инамората

Ганьеми Джозеф

«Миру вовсе не нужен еще один психолог, — так и слышал я его голос, — но городским паркам всегда будут нужны крысоловы».

Я нашел ключ под ковриком, именно там, где Паттерсон и обещал оставить его, и вошел в темные комнаты. Уж если речь зашла о грызунах, то в конторе воняло так, будто здесь за время моего отсутствия кто-то умер. Я рухнул на скрипучий кожаный диван, который на ощупь и по запаху был похож на старое чучело гиппопотама из лавки второсортного таксидермиста. Я достиг той степени усталости, когда вы уже не можете заснуть и обретение сна становится не менее сложной задачей, чем поиски любимой мелодии на граммофонной пластинке.

Я таращился в потолок, а мысли мои непрестанно возвращались к разговорам прошедшего

дня, когда Паттерсон высказал «третье объяснение» того, что происходило в доме Кроули, предположив, что Мина не гениальный медиум и не мошенница, а нечто среднее: невольная обманщица. По мере того как гас свет в юридических конторах по соседству, мое изначальное нежелание принять эту версию Паттерсона все более ослабевало, так что, оказавшись в кромешной темноте, я уже был готов поразмышлять о том, что Мина стала жертвой… но чего же? Какого-то нервного расстройства. Такого, которое не влияет на нормальные физические процессы и ни в коей мере не сдерживает высшую умственную деятельность. При этом она продолжает вести нормальную жизнь: заправляет тысячей мелких хозяйственных дел, занимается благотворительностью, исполняет светские обязанности, которые предполагает брак с известным человеком, — посещает рождественский бал в отеле «Юнион Лиг», благотворительные приемы в Филадельфийском обществе акушеров, присутствует на американском дебюте Ванды Ландовской в Музыкальной академии — и все это время страдает от тайных мучений, которые проявляются лишь во время сеансов. Возможно ли подобное? Или Уолтер — беспрецедентный случай в практике неврозов? Видит Бог, я не знал, как рассудить. Но я также не был готов верить ей слепо, по крайней мере до тех пор, пока не услышу диагноз из уст признанного специалиста.

«Способности мозга ошеломляюще велики, так что нет нужды прибегать к помощи спиритуалистических объяснений… — так писал директор Эдинбургского дома для умалишенных в ежегодном отчете, который дал мне прочесть Маклафлин в пору моего знакомства с методикой психических исследований. — Лишь те, кто в равной степени занимается изучением как патологической, так и нормальной психики, понимают всю справедливость этих слов».

Я сел на кожаный диван, стараясь вспомнить имя эксперта из Пенсильванской больницы для умалишенных, которого Паттерсон привлекал для защиты своего клиента. Забавный тип… тревожащий взгляд…

Ньюкасл.

Мне потребовалось шестьдесят секунд, чтобы отыскать выключатель и еще час на то, чтобы обнаружить тайник, где Бен Зион хранил телефонную книгу. Я набрал номер, который, как указывалось в справочнике, принадлежал Л. В. Ньюкаслу, доктору медицины, и не прошло и нескольких минут, как услужливая дежурная в больнице сообщила мне, что досточтимый доктор будет дежурить завтра, как и во все остальные воскресенья и праздники, а также что Пенсильванская больница для умалишенных сменила в 1918 году свое название на более нейтральное — Пенсильванский клинический институт психических и нервных заболеваний.

Пять лет назад. Паттерсон не преувеличивал, когда говорил, что давно уже не занимался делами, связанными с признанием психической невменяемости подсудимого. Повесив трубку, я опустился в кресло Бен Зиона, мне вспомнилось, как печально завершился тот процесса Паттерсона. Способно ли судилище, которое ожидает Мину в понедельник, проявить большую снисходительность?

— Простите, но я, кажется, заблудился. Не знаете ли вы, где находится Пенсильванский клинический институт психических и нервных заболеваний?

Лицо, закутанное в старую цыганскую шаль, сморщилось, обнажив беззубый рот.

— Никогда о таком не слыхивала.

— Дом для умалишенных… — подсказал я, оглядывая серенькую местность: череда каменных домов и перекрестков — в таком захолустье легко спрятать психушку. — Вагоновожатый сказал мне, что это неподалеку от Хаверфорд-авеню.

— Так вам нужен Киркбрайд!

— В самом деле?

Так и оказалось, хотя, когда

я поинтересовался, как больница получила свое третье название, старуха лишь пожала плечами. С тем же успехом я мог попытаться узнать у нее, кто придумал название дней недели. Торопясь, старая цыганка указала кривым пальцем, похожим на куриную лапу, в направлении, откуда я только что пришел. Я поблагодарил ее и на всех парах пустился пешком по Западной Филадельфии.

Было необычно теплое декабрьское утро, тихое даже для воскресенья — этакая кладбищенская погода. Сухой ветер гнал листву по тротуару и колыхал высокую сухую траву, которая росла у телефонных столбов. Я прошагал еще минут десять, то и дело оглядываясь назад, чтобы убедиться, что центр города все еще на месте и я могу вернуться туда. Он высился темной махиной на другом берегу Шуйкила, словно грозовое облако. Я уже собрался оставить свою затею и вскочить в первый попавшийся трамвай, когда, завернув за угол, буквально уткнулся в каменную стену, окружавшую двадцать семь акров Киркбрайда. Я шел вдоль стены и разглядывал скрывавшийся за ней дом — большое административное здание из кирпича и камня с центральным куполом, портиком вдоль западного фасада и отходящими на север и на юг двумя крашеными флигелями, с вентиляционными трубами и унылыми окнами. Каменная стена привела меня к открытым железным воротам, от которых покрытая гравием дорога тянулась в глубь территории, и тут я, как и многие посетители до меня, почувствовал нерешительность и засомневался, верно ли я поступаю.

Зачем я пришел в Киркбрайд? За ответом, конечно, четким медицинским объяснением, которое помогло бы мне понять Мину, ее странный брак с Кроули и еще более странные отношения с Уолтером, а главное — взгляд ее карих глаз, в которых, когда она смотрела на меня, отражались то игривость, то внезапный страх. Кто скрывался за этим взглядом? Вопрос вмешал больше, чем подтверждение здравого рассудка одной женщины.

И вдруг сквозь тучи проглянуло солнце, вернув мне мою тень и слегка оживив мрачную обстановку. Прежде чем войти в больничные двери, я набрал в легкие побольше свежего воздуха и постарался задержать дыхание — словно человеческие страдания, с которыми мне предстояло столкнуться, могли оказаться заразными.

Мне сказали, что доктор Ньюкасл сейчас на утреннем обходе и надо подождать минут двадцать. Я скоротал это время, болтая о том о сем с приветливой дежурной сестрой, которая пролила свет на то. кто же был этот парень Киркбрайд и как он стал руководителем психиатрической клиники. Томас Стори Киркбрайд оказался первым директором института, приступившим к своим обязанностям в 1841 году, когда Пенсильванская больница перевела отделение для психических больных из центра города в места, которые в то время считались сельским пригородом Западной Филадельфии, — за рекой в лесу, так сказать. Квакер по убеждениям и хирург по образованию, тридцатилетний Киркбрайд нашел свое призвание среди филадельфийских слабоумных — тех несчастных, которые помешались от губительной привычки к табаку, религиозного экстаза, чрезмерного пристрастия к мастурбации или слишком долгого кормления грудью. Он спасал этих людей от публичного осмеяния (излюбленное занятие в пору, когда ощущается недостаток в развлечениях) и посвятил следующие пятьдесят лет своей жизни обеспечению достойного и сострадательного ухода за больными.

Тогда я понял, почему о Киркбрайде говорили с таким почтением, с каким обычно вспоминают святых.

— Неужели вы не чувствуете доброты в его глазах? — выпытывала дежурная, когда мы остановились у портрета Киркбрайда, висевшего в комнате для посетителей. Я уважительно кивнул и пробормотал:

— М-м-м, пожалуй…

Хотя в глубине души я считал, что Киркбрайд с пышными усами, как у моржа, и хмурым викторианским взглядом выглядел на портрете не добрее капитана Ахава.

«Наверное, трудно жить под сенью такой длинной тени», — подумал я, вспомнив о человеке, к которому пришел.