Иная вечность. Избранное
Шрифт:
Прямо перед собой я увидел узкое окно с выбитым, будто обкусанным стеклом и вольно развевающейся душой, ситцевой, в клеточку. Остальное пространство купалось в изысканном хламе: старые книги, журналы, фотографии, предметы домашней утвари, давно засохшие цветы – всё это было насмешливо разбросано и тщательно покрыто слоем серой липкой пыли.
Пламя свечи моей чуть не погасло от внезапно налетевшего сквозняка, когда среди всей этой груды изысканного хлама я едва различил небольшую, резного дерева, шкатулку. Я долго держал её в остывших руках.
Держал, как можно, наверное, держать только чьё-то сердце, прекрасно
В милом детстве…
В далёком милом детстве каждые летние каникулы мои проходили за две тысячи вёрст от родной Москвы, в селе Никоновское, у бабушки Нюры. С наступлением очередного июня месяца моя мама начинала поспешно собирать многочисленные сумки, содержимое которых обязано было сделать мой отдых наиболее полноценным, покупала билеты на поезд и с великой радостью везла меня «дышать чистым воздухом и набираться сил», в благословенную глушь…
После двух суток утомительного пути в плацкарте мы наконец-то прибывали на безымянный полустанок, покидали надоевший до тошноты вагон и легко отыскивали узенькую тропку, ведущую в самую чащу леса. Долгое движение по тропке этой всегда было для меня самым приятным эпизодом во всём нашем путешествии! Густые, непроходимые дебри деревьев и кустарников обнимали нас справа и слева, тысячи скрывающихся от человечьего глаза птичек наперебой выводили замысловатые трели, а под ногами моими происходила жизнь особая, муравьино-жучиная. Лес казался мне непреодолимо высоким, стройным, упирающимся макушками своими аж в само небо, туда, откуда яркие лучики солнца пронизывали собой весь этот зелёный, серьёзный, таинственный мир.
Лес заканчивался, и дальнейшая наша дорога стремилась на васильково-ромашковый луг, со всем его разнообразием пёстрых бабочек, стрекоз и мошек. Ну а там уж и до бабушкиного Никоновского было рукой подать…
Бабушка давно жила одна… Женщиной она была необыкновенно сильной и очень красивой, да, видимо, по-другому и быть не могло… Нехитрое хозяйство её состояло из двух коз, полдюжины гусей, старого кобеля Шарика, сидевшего всю свою собачью жизнь на цепи по причине дурного характера, и множества приблудных кошек, которые попеременно то неистово мяучили, требуя еду, то спали, разложив большие свои животы вокруг крыльца…
По приезде нам с мамой никогда не приходилось открывать калитку. Бабушка всегда шла навстречу по широкой пыльной дороге, подгадав время прибытия поезда дальнего следования, указанного в телеграмме. Увидев её издалека, я начинал двигаться бегом, вприпрыжку, пока не попадал в родные, радушно расставленные руки – тогда уж макушка моя тут же покрывалась десятком крепких горячих поцелуев. Мне казалось это забавным, и я от души смеялся, невольно касаясь то одной, то другой щекой о бабушкин фартук, с удовольствием и жадностью втягивая носом запах свежеиспечённых пирожков.
Нет ничего полезнее для ребёнка, чем любовь! И каждое лето я получал её с избытком, добрую, сладкую, не лишённую вседозволенности и не имеющую отказов. Весь бабушкин мир был направлен в мою сторону и становился одной большой заботой…
Разве возможно стереть из памяти долгие прогулки вдвоём по берёзовой роще со старой корзинкой в руке? А пухлые оладушки по субботам, подправленные душистым земляничным вареньем или сметанкой, под чашечку горячего чая с мятой? А тёплые летние вечера под яблоней, на скамеечке, с душевными бабушкиными рассказами и прибаутками? Бывало танцуют спицы в руках её, а я только успеваю клубок разматывать и слушаю, слушаю молча, как заворожённый…
Стоп! О чём это я? Придёт же такое в голову! У меня и бабушки-то в деревне никогда не было…
Когда-нибудь я напишу смерть
Когда-нибудь я напишу смерть… Возможно, так:
«…Вот время вздрогнуло и остановилось. В тонких чувственных пальцах застыл изящный карандаш, а чуть приоткрытое окно перестало впускать птичьи голоса, сопровождаемые майским прохладным ветром. Секундная стрелка старинных часов в деревянной рамке натужилась, но не смогла совершить свой следующий шаг.
Теперь спешить больше некуда… Потеряна актуальность всех на свете расписаний, обещаний и просьб…
И беспокоиться не о чем… Не зазвонит сумасшедший телефон и не выпустит из себя истошный возмущённый голос, бывший когда-то самым близким на свете. Старый кот не вспрыгнет на мои колени и не заглянет печальным тёмно-зелёным взглядом мне в глаза…
Уже не нужно с волнением прислушиваться к ритму своего сердца – оно не откликнется на мой внезапный испуг и не застучит бешено от смоченного ядом поцелуя…
Тишина… Есть лишь бесшумная беспорядочная пульсация маленького комочка раскалённой плазмы – это душа, здесь моё всё. Здесь страхи и сомнения, постигшие меня ещё во чреве матери, и дерзкий крик, венчающий первый несмелый вдох земного воздуха. Здесь мальчишка с соседней парты, обидно до слёз дёрнувший меня за косичку. Здесь старый зонт, забытый в раскачивающемся от ветра гамаке. Здесь любовь, нет, не первая любовь, не единственная, а просто любовь, наполняющая сияющей бездной восторженности до краёв, до пьяного блаженства, до искупления… А вот галерея памяти прикосновений: колючая хвоя Рождественской ёлки и обжигающий крепкий кофе на губах, ледяная сталь порывистой белой вьюги и тепло давно пожелтевших страниц томика Блока, упругие клавиши гармоничного естества старого немецкого рояля и влажная прохлада обожаемых мною ладоней… И ещё здесь люди, люди, люди… Нескончаемой вереницей по моим дням и ночам, бурным потоком через радость, пыль, грязь, через всё расстояние моего пути. Родные, близкие, дорогие, чужие, странные, ненавидимые и любящие… То с ликованием изгоняющие меня, то бесповоротно вычеркнутые мной. То нежно сочувствующие, то лукаво предлагающие мне помощь…
Пустота… Теперь невозможно взять в руки и прижать к груди. Реален лишь комочек раскалённой плазмы, предвкушающей приближение большого путешествия.
Больше не будет завтра… Откровеньем прочитанной книги тихо всплакнёт память, ветхим тряпьём одежд своих колышущая недолгую мрачную скорбь моего прошлого мира… Несовершенство человеческого восприятия, ошибка сознания называет всё это смертью…
Сцена опустела. Ей не удалось удержать зрителей ещё на один акт. Пьеса окончена. Актёр покинул старый театр и готов к самому главному своему перевоплощению. Занавес…»