Индиго
Шрифт:
Теперь она ненавидела всяческие «художества». Сама обладая немалыми способностями, она сумела направить весь свой художественный талант в домашнее русло. Луиза взяла в руки лоскутное одеяло, лежавшее на диване. Это было «одеяло Билли». Дори начала его шить восемнадцать месяцев назад, в день, когда родился Билли, и надеялась закончить, когда ему исполнится три.
— Прекрасная работа, мам, — сказала Луиза, разглядывая квадрат лоскута. — Правда, прекрасная.
— А, все это так, чтобы было чем заняться, когда бессонница мучит.
Излишняя скромность. Одеяло было великолепно.
— Просто
— К черту искусство! Если одеяльце смотрится и ребенку под ним тепло, то и хорошо.
Но она лукавила. Замысел Дори был в том, чтобы сшить одеяло на тему сказок, какие рассказывают на ночь. На каждом квадрате была вышита сцена из какой-нибудь сказки. Без всякой последовательности тут чередовались библейские сюжеты, греческие мифы, басни Эзопа, легенды американских индейцев, китайские притчи, волшебные сказки, народные сказания и семейные анекдоты. Сперва Дори собрала все эти истории, потом сделала эскиз и принялась вручную сшивать и вышивать все это многоцветное великолепие. Не нужно будет читать ребенку на ночь, сказала она. Достаточно лишь показать ему на отдельный квадрат и рассказать, что на нем изображено. На каждой стороне одеяла было тридцать пять квадратов.
— Всего — тридцать пять, — уточнила она.
Луиза знала, что Дори сидела над одеялом почти каждый божий вечер с рождения Билли, не считая нескольких вечеров, когда неважно себя чувствовала или куда-нибудь уезжала отдохнуть. Если она закончит к третьему дню рождения, то на всю работу у нее уйдет тысяча вечеров. Не одеяло, а утешный шепот Шехерезады и ковер-самолет, колыбельная и уютная пижама. Столько любви было вложено в него, что стоило Луизе только подумать о нем, как ей хотелось разреветься.
— Один лоскут я задумала сделать абстрактным, — сказала Дори.
— Да-а?
— Конечно. Я сейчас работаю над исламским преданием и прочитала о том, как ткачихи-мусульманки намеренно допускают ошибки в работе, потому что лишь Аллах совершенен и пытаться подражать ему — грех. Мне до них далеко, но, я считаю, Билли следует увидеть, что есть истории, которые можно рассказать только словами. Как смотришь на это?
Но Луиза знала: абстрактный — это квадрат Индиго.
— Ты уже сама все обдумала, мам.
— Ты совершенно права. Черт, Луиза, тебя что-то заботит? Ты не слушаешь, что я говорю.
— Конечно, слушаю. Одеяло…
— К черту одеяло! Я слышу, как у тебя в мозгу сверлит, др-р-р. Как те парни, что сверлят дыру там, на дороге.
— Хорошо. Дело в моем брате.
Дори выхватила у нее одеяло, сложила его, чтобы убрать.
— Он тебе брат по отцу.
— Не важно. Ты даже ни разу не видела Джека…
— И не горю желанием.
— Ты не обязана любить его, но…
— Уж это точно, не обязана!
— Ты замолчишь, мам? Не можешь помолчать хотя бы две секунды? Ладно?
Луиза прикусила язык, заметив странное выражение во взгляде матери. Это продолжалось не более секунды-другой, но Луиза безошибочно узнала его. Зрачки Дори повернулись, застыли и остекленели, будто она вдруг увидела что-то в верхнем углу комнаты и увиденное потрясло ее. Всякий раз, замечая у нее этот взгляд, Луиза отступала.
Двое
Дори никогда не заговаривала о Чемберсе и никогда не отвечала на какие бы то ни было вопросы дочери о нем. В свою очередь, она никогда не пыталась узнать — в те времена, когда Чемберс на законных основаниях встречался с дочерью, — где они бывали, что делали или о чем говорили. Отрицать его существование было невозможно, поскольку суд при разводе вынес решение о праве отца навещать ребенка и забирать на выходные. Невозможно было отрицать, что он занимает важное место в жизни Луизы, но Дори не хотела ни видеть его, ни разговаривать с ним, ни иметь с ним дела. Для нее он существовал в параллельном мире, — мире, населенном призраками; в углу ада, где для него было припасено самое горячее место.
— Что бы ты там ни думала, — упорно продолжала Луиза, — он мне брат, и хотя я только теперь познакомилась с ним, считаю, ты должна сделать то же самое.
— В нем слишком много от того типа, убеждена. Иди сюда, Билли. Садись ко мне на колени.
Билли не желал сидеть на коленях у Дори. Начал рваться к Луизе, но Дори не отпускала его.
— Мам, мне кажется, что он хочет попросить меня поехать с ним в Рим и…
— В Рим? Держись подальше от него и от того места, слышишь?
— Я хочу знать, если он все же попросит, ты присмотришь за Билли?
— Черта с два! Говорю тебе: в этом человеке, каким бы он ни был, слишком много от его отца.
— И как я после этого буду выглядеть? Что бы ты ни думала, мне ясно: Джек тоже жертва своего отца. Как ты. Как я.
— Жертва? Никакая я, к черту, не жертва! — Дори посадила Билли себе на плечо и пошла с ним на кухню.
Луиза следовала за ними.
— Именно что жертва. Ты даже не выносишь, когда при тебе произносят его имя. Ни секунды не можешь о нем говорить.
— Потому что даже мысль о нем или звук его имени отравляют мой дом и воздух, которым должны дышать мои дочь и внук. Ну, хватит, можем мы прекратить этот разговор?
С вопящим и вырывающимся Билли на плече она ногой распахнула дверь и двинулась в сад.
— Черт! — крикнула Луиза ей вслед. — Что он тебе такого сделал?
Избавиться от недвижимости Тима Чемберса — по крайней мере, от ее американской части — оказалось проще, чем ожидал Джек. По совету агента он повесил картины на место, чтобы закрыть оставленные ими пыльные пятна на стене. Мешки со старьем вынес, а мебельный перекупщик только ждал разрешения вывезти все. Единственным, что Джек оставил себе из отцовского имущества, были несколько альбомов с фотографиями.