Индивидуальные отношения. Теория и практика эмпатии
Шрифт:
Чем же мы в действительности так похожи друг на друга, как говорят – «в принципе»? В чем кардинальное сходство всех людей, если откинуть бесконечное множество частных претендентов на это звание? Сущностью, изначальной хорошестью нашей сущности. «Хорош» – слово вовсе не морального генезиса, это ощущение данности. Оно вовсе не точка на оси «плохой-хороший», «отличный-отвратный», и это даже не качество некого стороннего предмета, но, скорее, указание на факт наших отношений с ним. И именно это отношение, появляющееся, возникающее между нами, и определяется подобным образом – «хорош». Это то, что мы ощущаем в этих отношениях.
Впрочем, привычно думать, что именно сущностями мы и отличаемся: «Уж мы-то этим отличаемся!» – думаем мы подчас. Но на чем основан такой вывод? Когда говоришь: «Человек изначально хорош…», частенько слышишь в ответ чье-то совершенно не
Каждый из нас совершенно уверен в том, что он «хороший» – «в глубине», «по сути». «Я иногда могу поступить нехорошо, даже плохо, – думаем мы, – но в глубине, внутри я же и не хотел специально, намеренно сделать кому-то плохо, просто – чтобы сделать… – оправдываемся мы. – Так надо было поступить – положено, обстоятельства, ситуация…» Утверждение, что все мы “в сущности хорошие”, имеет самые непосредственные основания – искренние отношения принятия с другим (Другим), желание понять его, неизменно приводит нас к ощущению “хорошести” всякого человека. Мы можем сожалеть, что содержательно мысли какого-то человека безобразны или откровенно антигуманны, мы можем видеть, как искажено его мышление жесткими, вредными стереотипами и установками, мы можем иметь дело с отвратительными проявлениями агрессии, несносным поведением и проч., и проч., но при всем этом понимать: «он просто заблудился», «это не его вина, это его беда». Вы верите в раскаяние преступника? Почему приговоренные к смертной казни, подчас, обращаются к религии? Что-то снисходит или же, напротив, что-то исходит от такого страдающего человека?
Если мы не считаем себя заслуживающими положительной самооценки и занимаемся самокритикой – это лишь «мимолетное увлечение» очередной красивой или романтической, но совершенно бесплодной идеей. Или же причиной тому может быть «мода», «светская забава», но не более того… На самом же деле мы все себя любим, считаем себя «хорошими» и заслуживающими лучшего. Не будь так, мы не могли бы себя даже пожалеть, мы бы не допустили самосочувствия, мы бы, вероятно, очень скоро покончили с собой… Более того, в социальном аспекте мы были бы совершенно вредны окружающим. Вы можете представить себе, как будет относиться к другим человек, который в самом себе не может найти ничего хорошего и значащего?
Итак, мы установили прежде, что индивидуальность – это наша естественность и спонтанность, которая проявляется в отношении с чем бы то ни было (если само оно готово открыться нам своей индивидуальностью); мы знаем также, что всякий человек обладает сущностью, которая и отличает его от всех других самым примечательным и разительным образом. Из чего становится понятно, что индивидуальность является способом выражения сущности, способом ее существования… Поскольку все остальное в нас, кроме этой сущности (то есть собственно личность с ее бесчисленными ролями), уже не может претендовать на «титул» индивидуальности. Личность – продукт социальных отношений, произведенный на свет большими специалистами и по определенному плану, авторство которого никогда не является нашим собственным, а значит, и индивидуальным.
Но, вместе с тем, мы только что говорили о том, что сущности разных людей чрезвычайно сходны. И мы оказываемся в ситуации «трех сосен»: с одной стороны, мы определились с индивидуальностью как с абсолютной отличностью, с другой стороны, мы отдаем себе отчет, что сущность и существует через индивидуальность, но сущности схожи – похожесть, сущность, индивидуальность… Итак, «сходны» или «индивидуальны»?… «Сущность» или «личность»?…
Да, одна личность не похожа на другую, как и один человеческий организм не похож на другой, но мы имеем руки, ноги, голову и так далее. Так что эта непохожесть весьма и весьма относительна, и все разговоры о ней – скорее способ удовлетворить самолюбие, нежели нечто большее и действительно важное. Все мы при самом простом «внешнем» и «беглом» «психическом осмотре» окажемся очень похожи друг на друга. Да, будут замечены и наши отличия, но даже вся совокупность наших отличий не может составить нашей истинной индивидуальности, поскольку нельзя предположить, чтобы абсолютная индивидуальность имела хоть какие-то сходства с чем бы то ни было. В противном случае, мы бы должны были говорить о наборе индивидуальных качеств, но не об индивидуальности, которую можно представить только абсолютной.
Вместе с тем, схожесть присутствует, но это не содержательная, а сущностная. Это, прежде всего, родство наших сущностей, а они действительно похожи, хотя бы потому, что каждая представляет собой неограниченную целостную возможность. Но как же в таком случае быть с индивидуальностью сущности? Иными словами, мы встречаемся с поразительным и очень ярким противоречием, ведь все, что было сказано выше об индивидуальности и сущности, неумолимо приводит нас к мысли о том, что индивидуальность – это способ существования сущности. Нигде более мы не можем найти оплота для индивидуальности – кроме сущности, никак иначе сущность не может быть явлена, кроме как истинной, не сравнимой ни с чем индивидуальностью. Наша сущность может проявиться только лишь истинной индивидуальностью.
Но это счастливое противоречие, потому как именно благодаря этому противоречию мы можем достигнуть осознания того, что сущность – это действительно нечто несуществующее, но она есть. В этой связи очень показательно, как эмпирик Давид Юм заканчивает свой трактат о человеке: «Но все мои надежды рассеиваются, когда я дохожу до объяснения принципов, связывающих наших последовательные восприятия в мысли или в сознании. Я не могу найти теорию, которая удовлетворила бы меня в данном отношении. Говоря коротко, существуют два принципа, которые я не могу согласовать друг с другом и ни одним из которых в то же время не в силах пожертвовать, а именно: наши отдельные восприятия суть отдельные предметы, и наш ум никогда не воспринимает реальной связи между отдельными предметами. Если бы наши восприятия были присущи чему-нибудь простому и единому или если бы наш ум воспринимал между ними какую-нибудь реальную связь, никакого затруднения этот вопрос не представлял бы»40 . По сути, таким образом Юм обосновывает логическую необходимость несуществующих принципов, которые, при этом, есть.
Итак, перед нами противоречие, благодаря которому мы можем говорить о том, что сущность – это никакая не субстанция и ничто другое в этом роде, и что ее нельзя пощупать, определить ее «размеры». И в результате самое важное: совершенно отпадает надуманный пункт о ее «первичности» или «вторичности», который предоставил такую прекрасную возможность братьям-близнецам – материалистам и идеалистам – оказаться по разные стороны баррикад. Нет этого пункта! И дискуссия закончена. Сущность принадлежит к другой реальности, в которой, как показывает исследование, идентичный субстрат – сущности людей – может порождать абсолютно отличные друг от друга индивидуальности. И такой подход позволяет совершенно по-новому осознать поразительную, в каком-то смысле абсолютно самостоятельную реальность индивидуальности. Да, она лежит вне пределов нашего рассудочного понимания, но она существует, и в ней возможны отношения между сущностями, то есть – индивидуальные отношения.
Непространственность и вневременность («сверхвременность» и «сверхпространственность» – как бы сказал Н.О. Лосский) сущности наглядно демонстрирует нам ее целостность и неотграниченность – не может быть границ там, где нет времени и пространства. Только утвердив и осознав это, мы можем, не распиная здравый смысл, говорить: там, где ничто, – там все. Это неоценимо важное положение для всего последующего текста, и именно целостность, принцип целостности дает нам это понимание, и именно он вдохновляет Дайсэцу Судзуки на такие слова при описании сатори: «В сатори всегда есть то, что можно назвать чувством потустороннего: в действительности это переживание мое личное, но я чувствую, что корнями оно уходит куда-то еще. Индивидуальная оболочка, которая так сильно ограничивает мою личность, разрывается в момент сатори. Это не должно обязательно означать того, что я воссоединяюсь с существом более высоким, чем я сам, или поглощаюсь им: это значит, что моя индивидуальность, которая раньше была ограничена строгими рамками существования, отдельного от других индивидуальных существований, начинает каким-то образом выходить из этих узких рамок и растворяться в чем-то неописуемом, в чем-то совершенно отличном от того, к чему я привык. Это состояние сопровождается чувством совершенного освобождения и полного покоя – человек чувствует, что он достиг, наконец, цели. “Возвращение домой…”»41