Инерция страха. Социализм и тоталитаризм

Турчин Валентин

Все все знают. И признают, что они знают. В этом отличие тоталитаризма третьей стадии — стадии сознания — от тоталитаризма второй — информационной стадии. Акцент делается теперь на принятии неизбежного, на необходимости режима. Подобно тому, как при Сталине существовало негласное соглашение между властью и гражданами, что граждане как бы "ничего не знают", теперь существует такое же соглашение, что граждане как бы "ничего не могут сделать", хотя и знают почти все. На официальном языке это соглашение именуется "комму­нистической сознательностью" советского народа.

Занятная это вещь — официальная советская фразеология... Нельзя сказать, что она использует слова в смысле прямо и открыто противоположном работа

на. Разрушать нечего — все и так в развалинах. Нужны их истинному смыслу. Нет. Это скорее смещение смысла слов, которое происходит не прямо на поверхности, а на некоторой глубине. Сложные абстракт­ные понятия предполагают наличие некоторой лестницы, ие­рархии понятий, с помощью которой они декодируются, рас­шифровываются до уровня простых наблюдаемых объектов реальности. Где-то посредине этой иерархии и происходит изме­нение смысла на противоположный, что приводит к смещению расшифровываемого понятия. Благодаря тому, что обращение смысла происходит не на поверхности, а в глубине, становит­ся возможным двоемыслие, на которое указал впервые Орвелл и которое столь характерно для тоталитаризма. Ключе­вые для общественной жизни слова используются одновре­менно в двух смыслах: "теоретическом", то есть исходном, не смещенном, и "практическом" — смещенном. Теоретиче­ский смысл несет положительную эмоциональную нагрузку, но - увы!
– не имеет отношения к действительности. Зато в "практическом" смысле эти же слова правильно отражают реальность. Так и образуется гибрид, кентавр, которым успеш­но пользуется тоталитарный человек в своем мышлении.

Согласно теории, коммунистическая сознательность — это принятие коммунистической идеологии в свободном обществе в результате борьбы идей и в обстановке свободного доступа к информации и к аргументам оппонентов. На деле же коммунистическая сознательность — это сознание, вырабатываемое под давлением чудовищной машины пропаганды и насилия, когда каждую кроху информации приходится буквально вырывать зубами в постоянном страхе угодить за решетку. Однако я хочу подчеркнуть сейчас не различие между "теоретическим" и "практическим" смыслом коммунистической сознательности, а их сходство. Вспоминая жуткий сталинский террор и сравни­вая с ним современное положение вещей, мы все же можем сказать, что современный советский человек принимает тоталитаризм добровольно и сознательно. В этом-то и трагизм положения.

Сейчас у властей уже нет того панического страха перед информацией, который был прежде. Конечно, пресечение обме­на информацией остается одной из важнейших задач — это основа основ тоталитаризма, но теперь власти знают, что в условиях "коммунистической сознательности" масс просачивание отдельных капель информации не представляет собой серьезной угрозы. Действительную угрозу представляет то, что может повлиять на сознание людей, — идеи. Поэтому свою первейшую задачу власти видят в поддержании идейного вакуума.

Года два назад в журнале "Вестник Российского христианского студенческого движения'' была напечатана статья, подписанная ХУ. В ней, в частности, анализировались причины уменьшения циркуляции самиздата в Советском Союзе по сравнению с концом 60-х годов. Объяснение — с моей точки зрения, совершенно правильное — было таково. В 60-х годах волна самиздата состояла главным образом из разоблачений, касающихся как сталинского, так и современного периодов. Теперь эта волна кончилась: общество насытилось саморазоблачениями. нужны новые идеи, а идеи, в отличие от простой информации, требуют диалога. Самиздатские условия гораздо менее благоприятны для выработки идей, чем для разоблачений.

Сознание тоталитарного человека - это прежде всего сознание опустошенное и развращенное. Задача борьбы с тоталитаризмом — это задача не разрушения, а созидания. Это не борьба против, это положительные идеалы. Нужна вера в их осуществимость. Нужна программа постепенной демократизации общественной жизни.

Строить, как известно, трудно, а разрушать — легко. И еще легче мешать строительству. Этим-то делом занимается пропагандистская и карательная машина государства. Огромная, мощная машина. Неудивительно, что мракобесы чувствуют себя так уверенно. Последние годы свидетельствуют о планомерном наступлении на культуру. Эпоха "хрущевского либе­рализма" вспоминается как какое-то золотое время, когда еще иногда выходили книги? С тех пор была проведена фундаментальная чистка всех учреждений, имеющих отношение к средствам массовой информации. Каждое живое слово рассматривается как потенциально опасное и вымарывается безжалостно. Казалось бы, какой смысл проявлять столь мелочную бдительность, если советский человек может по радио — скажем, в пределах "Немецкой волны" — услышать гораздо более опасные формулировки? А оказывается, в этом есть смысл. Ибо нестандартное слово, сказанное живым человеком и появившееся в печати, может явиться — на вполне законной основе — центром объединения инакомыслящих. Следить за тем, чтобы этого не случилось, поручено специального сорта людям, профессиональным мракобесам. И они свое дело знают, эти стратеги выжженной земли, мастера глубокого вакуума. 

Марксистско-ленинская теория

Что же все-таки думает советский человек? Является ли официально исповедуемый марксизм-ленинизм его действи­тельной идеологией? Или же это только идеология партийно-государственной иерархии? Или же, наконец, и сама иерархия не верит в то, что проповедуется в миллионах печатных изда­ний и вещается по радио чуть ли не на всех языках мира?

Марксизм-ленинизм именуется у нас передовой и единствен­но научной теорией общественного развития. Каков бы ни был ответ на поставленные выше вопросы, одно можно сказать сразу же: теорией как средством предвидения и планирования марксизм-ленинизм заведомо не является, и никто так к нему не относится, в том числе и партийные иерархи: не настолько они наивны.

Один мой знакомый, работавший в государственном аппа­рате на среднем уровне иерархии, рассказал такую историю. Он получил повышение в должности и вместе с повышением — новый кабинет. Кабинет был отремонтирован, стены заново выкрашены, и, как полагается, надо было украсить их порт­ретами вождей. Мой знакомый зашел на склад — и первое, что ему попалось на глаза, был портрет Маркса; он велел пове­сить его у себя в кабинете. На следующий день к нему зашел его начальник ~ человек, принадлежащий уже к весьма высо­кому уровню иерархии. Увидев портрет Маркса, он скривился:

— Фу! Зачем ты этого еврея повесил? Ты бы сказал мне, я бы тебе Ленина дал.

Интересно в этой истории не то, что начальник настроен антисемитски (это-то само собой), а то, что здесь явственно проглядывает пренебрежение к учению, созданному "этим евреем". Советский иерарх — это прежде всего реалист, и как реалист он прекрасно знает, что практическая политика партии ни в какой связи с теорией Маркса не состоит. И его отношение к портретам определяется факторами чисто человеческими: Маркс — еврей, чужой; Ленин — наш, свой, основатель государства.

Любопытно, что иностранные наблюдатели, даже очень хорошо знакомые с жизнью в Советском Союзе, склонны переоценивать роль теоретических принципов или догм в определении конкретных, практических шагов советских руководителей. Недавно я прочитал одну статью Роберта Конквиста [5], автора книги "Великий террор" — одного из первых фундаментальных исследований сталинской эпохи. В целом это очень интересная статья, содержащая совершенно правильный, с моей точки зрения, анализ взаимоотношений Советского Союза с Западом. Но его оценка роли теории мне представляется завышенной. Р. Конквист пишет: