Инес души моей
Шрифт:
Этими соображениями я руководствовалась все годы своего вынужденного целомудрия, за которые сердце мое выучилось молчать, но тело никогда не переставало требовать своего.
Здесь, в Новом Свете, воздух горяч и располагает к чувственности, тут все ярче — и цвета, и запахи, и вкусы; тут даже цветы с их безумными ароматами и фрукты, теплые и нежные, побуждают к сладострастию. В Картахене, а потом в Панаме я стала сомневаться в тех принципах, которые сдерживали меня в Испании. Молодость моя проходила, жизнь утекала сквозь пальцы… Кого интересовала моя добродетель? Кто мог меня осудить? Я решила, что Господь должен быть более снисходительным здесь, на новом континенте, чем в Эстремадуре. Если Он прощал те унижения, которым во имя Его подвергались миллионы индейцев, то что Ему стоило простить слабости какой-то бедной женщины?
Я была несказанно рада, когда мы живыми и невредимыми вошли в порт Кальяо и можно было сойти с корабля, а то я уже начала сходить там с ума. Нет ничего более угнетающего, чем длительное нахождение в тесноте
В те годы слово «порт» было слишком гордым названием для Кальяо. Говорят, что теперь это самый важный порт Тихого океана, откуда в Испанию отправляются несметные богатства, но тогда это был лишь жалкий причал. Из Кальяо я вместе с монахами отправилась в Сьюдад-де-лос-Рейес, Город королей, который теперь носит куда менее остроумное название — Лима. Прежнее название мне нравится больше, поэтому я так и буду его называть. Этот город, в ту пору только основанный Франсиско Писарро в просторной долине, показался мне вечно окутанным туманом. Солнечный свет, проходя через влажный воздух, придавал городу какой-то фантастический вид, похожий на нечеткие рисунки Даниэля Бельалькасара.
Проведя необходимые изыскания, через несколько дней я нашла солдата, который был знаком с Хуаном де Малагой.
— Вы опоздали, сударыня, — сказал он мне. — Ваш муж погиб в битве при Лас-Салинасе.
— Хуан не был солдатом, — уточнила я.
— Тут нет другого ремесла: тут даже у монахов шпага в руках.
Лицо у этого человека было неприятное, неухоженная борода доходила до середины груди, одежда была грязна и в лохмотьях, рот — без зубов, а вел он себя как пьяный. Он клялся, что был дружен с моим мужем, но я ему не поверила, потому что первое, что он рассказал о нем, — что Хуан был солдатом-пехотинцем, весь в карточных долгах, ослабленный неумеренной страстью к женщинам и вину, а потом начал нести какую-то околесицу о плюмаже и парчовой шапочке. В довершение всего этот якобы приятель Хуана вконец перепугал меня тем, что попытался меня обнять, а когда я отстранила его, посулил заплатить за мою благосклонность золотыми монетами.
Проделав такой огромный путь — из Эстремадуры до бывших владений Атауальпы, — я решила сделать последнее усилие и присоединилась к каравану, который вез провиант и гнал стадо лам и альпак в Куско. Нас охраняло несколько солдат под началом некоего лейтенанта Нуньеса. Он был холостяк, красавец, бахвал и, по-видимому, привык потакать своим прихотям. В караване, помимо солдат, было два монаха, писец, судья и врач-немец. Все ехали верхом, кто на коне, кто на муле, а кого-то даже несли в паланкине индейцы. Я была единственной женщиной-испанкой в караване, но несколько индианок кечуа с детьми сопровождали бесконечную вереницу носильщиков, неся съестные припасы для своих мужей. Яркая одежда из тонкой шерсти придавала им радостный вид, хотя лица у них были угрюмые и злые, какие всегда бывают у подневольных людей. Они были невысокого роста, скуластые, с небольшими продолговатыми глазами и черными от коки зубами: они постоянно жевали листья этого растения, чтобы немного взбодриться. Их дети казались мне очаровательными, а некоторые индианки — симпатичными, хотя они никогда не улыбались.
Они шли за нами несколько лиг, пока не получили от лейтенанта Нуньеса приказ возвращаться в свои дома. Тогда они, взяв детей за руку, стали уходить одна за другой. Мужчины, несшие груз на плечах, были очень сильные, и, несмотря на то что они шли босые и навьюченные, как ишаки, они лучше справлялись с капризами климата и тяготами дороги, чем мы, ехавшие верхом. Эти индейцы могли идти многие часы, не сбиваясь с ритма шага, в полном молчании и с отсутствующим видом, как будто во сне. Они совсем мало знали по-испански и говорили плаксивым тоном, нараспев и всегда с вопросительной интонацией. В лице они менялись, только заслышав лай собак лейтенанта Нуньеса, двух свирепых овчарок, готовых разорвать человека в клочки.
Нуньес начал докучать мне в первый же день пути и с тех пор не оставлял в покое. Я благоразумно и мягко старалась не подпускать его к себе, постоянно напоминая о том, что я замужняя женщина: ссориться мне с ним было негоже. Но чем дальше мы ехали, тем больше росла его дерзость. Он кичился тем, что он дворянин, хотя, глядя на его поведение, мне было сложно в это поверить. Он сколотил небольшое состояние и содержал в разных местах между Сьюдад-де-лос-Рейес и Куско тридцать индианок-наложниц, и все они были, как он выражался, «очень сговорчивые». В его деревне в Испании это был бы настоящий скандал, но здесь, в Новом Свете, где у испанцев столько индианок и негритянок, сколько им захочется, это обычное дело. Большинство бросают этих женщин, удовлетворив свою похоть; некоторые, правда, оставляют их себе в услужении, но о детях, которые рождаются от матерей-невольниц, не заботится почти никто. Так эти земли наполняются озлобленными метисами.
Нуньес обещал избавиться от всех своих наложниц, как только я приму его предложение — а он не сомневался, что я его приму, когда удостоверюсь, что мой муж мертв, что, по его мнению, было неоспоримо. Этот самодовольный лейтенант слишком походил на Хуана де Малагу во всех его недостатках, чтобы я могла его полюбить, и не имел при этом ни одного из достоинств моего покойного мужа. Да я и не из тех людей, которые дважды наступают на одни и те же грабли.
В те времена всех испанок в Перу можно было по пальцам перечесть, и, насколько я знаю, ни одна из них не приехала без семьи, как я. Это все были супруги и дочери военных, и приезжали они по настоянию испанской короны, которая была очень заинтересована в создании законопослушного и добропорядочного общества в колониях. Эти женщины проводили жизнь взаперти, страдая от одиночества и скуки, хотя были окружены роскошью: у них было по несколько дюжин индианок для удовлетворения малейших прихотей. Мне рассказывали, что испанские дамы в Перу сами даже зад себе не подтирали — это делали их служанки. Непривычные к тому, чтобы испанка путешествовала одна, мужчины в нашем караване из кожи вон лезли, чтобы обходиться со мной как можно учтивее, будто я была какая-то знатная и важная персона, а не простая швея. В продолжение нашего долгого и неспешного путешествия в Куско они оплачивали мои расходы, делились со мной едой, предлагали мне свои палатки и лошадей, подарили мне сапоги и шаль из викуньи, самой мягкой шерсти в мире. Взамен они просили только спеть или рассказать что-нибудь об Испании, когда мы вечером встанем лагерем: их мучила тоска по родине. Благодаря этой помощи мне удавалось сводить концы с концами, ведь в Перу все стоило в сто крат дороже, чем в Испании, и я очень скоро оказалась без гроша.
В Перу было такое изобилие золота, что серебро вовсе не ценилось, при таком недостатке необходимых вещей вроде подков для коней или чернил для письма, что цены за них назначали просто несусветные. Одному из путешественников я одним рывком выдернула гнилой зуб — это дело простое и быстрое, нужно всего-то помолиться святой Аполлонии да чтоб были щипцы, — и за это он дал мне изумруд, достойный епископской тиары. Сейчас этот камень украшает корону Девы Заступницы и стоит больше, чем тогда, потому что в Чили не так много драгоценных камней.
Много дней мы шли по дорогам Великого Инки через засушливые равнины и горы, переправляясь через пропасти по висячим мостам из лиан, переходя вброд ручьи и соленые лужи, поднимаясь все выше и выше, и наконец достигли цели нашего путешествия. Лейтенант Нуньес, не спешиваясь, острием копья указал мне на очертания Куско вдали.
Никогда мне не доводилось видеть ничего столь потрясающего, как город Куско, пуп империи инков, священное место, где люди могли говорить с божеством. Быть может, Мадрид, Рим или какие-нибудь мавританские города, которые славятся своим великолепием, могли бы сравниться с Куско, но в них я не бывала. Несмотря на урон от войны и вандализма, он оставался белой жемчужиной, сверкающей под небом цвета пурпура. У меня перехватывало дыхание, и несколько дней подряд я бродила, задыхаясь не от высоты и разреженного воздуха, о чем меня предупреждали, а от тяжеловесной красоты этого города, его храмов, крепостей и других построек. Рассказывают, что, когда в Куско прибыли первые испанцы, дворцы здесь были облицованы золотыми плитами, но теперь их стены стояли голыми. На севере города возвышается потрясающее воображение строение — Саксайуаман, священная цитадель с тремя рядами высоких зигзагообразных стен, храм Солнца с лабиринтом улиц, башен, переходов, лестниц, террас, подвалов и покоев, где просторно жили пятьдесят и шестьдесят тысяч человек. Его название означает «сытый сокол», и, действительно, он, как сокол, с высоты обозревает весь Куско. Эта крепость построена из огромных тесаных камней, без всякого раствора подогнанных так плотно, что в стыки между ними невозможно было воткнуть даже остро наточенный кинжал. Как они вырезали эти огромные глыбы, не имея металлических инструментов? Как перевозили их на расстояние в несколько лиг, не имея ни колес, ни лошадей? Но больше всего меня удивляло, как горстке испанцев в такое короткое время удалось покорить империю, способную создать подобное чудо. Сколько бы испанцы ни разжигали внутреннюю вражду между инками, сколько бы ни было у конкистадоров покорных янакон, которых можно было использовать в сражениях, это и по сей день кажется мне совершенно необъяснимым. «Кроме пороха и железа, на нашей стороне — помощь Божья», — говорили испанцы, благодаря Господа за то, что местные жители защищались лишь каменным оружием. «Увидев, что мы явились из моря в крылатых домах, они решили, что мы — боги», — добавляли конкистадоры. Но я полагаю, что испанцы сами распространили эту, такую удобную для них, легенду и, убедив индейцев в том, что это правда, в конце концов и сами в это поверили.
Ошеломленная, я бродила по Куско, разглядывая людей. Их медные лица никогда не улыбались и не смотрели в глаза. Я пыталась представить себе их жизнь до нашего вторжения, когда по этим самым улицам прогуливались большие семьи в ярких разноцветных одеждах, жрецы в золотых нагрудниках, Великий Инка, увешанный драгоценностями — его носили в паланкине из чистого золота, украшенном перьями диковинных птиц, и всегда сопровождали музыканты, чванливые воины и бесконечная свита из жен и жриц Солнца. Несмотря на вторжение захватчиков, эта сложная культура оставалась практически нетронутой, она стала лишь менее заметной. Новый Инка был ставленником и почетным заложником Франсиско Писарро. Я никогда его не видела, потому что он и все его придворные находились под арестом, и доступ к его двору был закрыт. По улицам бродил простой народ — многочисленный и молчаливый. На каждого бородача-европейца приходились сотни безбородых индейцев. Испанцы, заносчивые и шумные, существовали в каком-то другом измерении, как будто местные жители были невидимками, тенями в тесных каменных переулках. Индейцы уступали дорогу захватившим их чужеземцам, но сохраняли свои обычаи, верования и общественное устройство в надежде, что время и терпение принесут им свободу от этих бородачей. Они не могли поверить, что захватчики останутся навсегда.