INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
Внезапно мне вспомнился мой сон.
— Да, кстати, — произнес я, — дорогой аббат, сегодня ночью я видел странный сон — непонятный и… как бы это сказать? Погодите… захватывающий? удивительный? пугающий? Оставляю определение на ваше усмотрение! Судите сами.
И, очищая яблоко, я во всех подробностях начал рассказывать ему о пугающем видении, омрачившем мой первый сон.
В тот момент, когда я дошел до описания движенийсвященника, протянувшего мне плащ, прежде чем я начал свою фразу, дверь столовой распахнулась. В самый разгар беседы, с бесцеремонностью, присущей домоправительницам сельских священников, в свете солнечных лучей вошла Нанон и, прервав меня, вручила мне конверт.
— Вот какое-то «очень срочное» письмо, парень из деревни только что принес его для господина! — сказала она.
— Письмо! Уже! — воскликнул я, забыв о своей истории. —Это от отца. Что же могло случиться? Дорогой аббат, надеюсь, вы позволите мне незамедлительно прочесть его?
— Разумеется! — ответил аббат Мокомб, также позабыв о моем рассказе и непонятным образом воспылав таким же, как и я, интересом к письму. — Без сомнения!
Я распечатал конверт.
Итак, неожиданное появление Нанон с письмом отвлекло наше внимание от предыдущего разговора.
— Увы, — произнес я, — мой дорогой хозяин, предосаднейшее обстоятельство: едва прибыв, я вынужден уехать.
— Но почему? — спросил аббат Мокомб, отставляя полную чашку.
— Мне предписано возвращаться как можно скорее: речь идет об одном судебном разбирательстве, тяжбе необычайной важности. Я полагал, что дело будет слушаться только в декабре; так вот, мне сообщают, что процесс начнется через две недели, а так как только я могу привести в порядок необходимые бумаги, посредством которых мы полагаем выиграть тяжбу, мне надо ехать!.. О, как это грустно!
— Решительно, досадно! — воскликнул аббат. — Случится же такое!.. По крайней мере, обещайте мне, что как только все завершится… Великое дело — избавление от недуга; я надеялся хотя бы в малом поспособствовать вам… но вы ускользаете от меня! А я уж думал, сам Господь послал мне вас…
— Дорогой аббат, — воскликнул я, — я оставляю вам мое ружье! Через три недели я вернусь и, если вы позволите, останусь у вас на несколько недель.
— Не стоит так волноваться, — заметил аббат Мокомб.
— О! Речь идет о всем моем состоянии! — возразил я.
— Господь наше богатство! — просто сказал Мокомб.
— А как бы я стал жить завтра, если…
— Завтра нам неведомо, — ответил он.
Мы отправились прогуляться по саду и побродить в окрестностях дома.
Весь день аббат не без гордости знакомил меня со своими скудными сельскими сокровищами. Затем, пока он служил мессу, я в одиночестве бродил по округе, с наслаждением вдыхая чистый и прозрачный воздух. Присоединившись ко мне, Мокомб вкратце рассказал мне о своем путешествии в Святую землю; до захода солнца время пролетело незаметно.
Настал вечер. После простого ужина я сказал аббату Мокомбу:
— Друг мой, скорый поездотбывает ровно в девять часов. Отсюда до Р*** добрых полтора часа пути. Чтобы уладить свои дела в гостинице и вернуть хозяину коня, мне потребуется еще полчаса; итого два часа. Сейчас семь: я незамедлительно еду.
— Я немного провожу вас, — сказал священник. — Эта прогулка будет полезна для моего здоровья.
— Да, кстати, — поглощенный своими мыслями, промолвил я, — вот адрес моего отца (в Париже я живу в его доме), чтобы мы могли писать друг другу.
Нанон взяла мою визитную карточку и засунула ее за рамку зеркала.
Спустя три минуты мы с аббатом покинули его жилище и направились по проселочной дороге. Свою лошадь я, разумеется, вел под уздцы.
Мы постепенно превращались в две тени.
Через пять минут в лицо нам ударила пронизывающая изморось — мелкий дождь, частый и очень холодный, сопровождаемый сильными порывами ветра.
Я резко остановился.
— Друг мой, — сказал я аббату, — остановитесь! Решительно, я этого не перенесу. Ваша жизнь бесценна, а этот ледяной ливень очень вреден для здоровья. Возвращайтесь. Под таким дождем вы наверняка промокнете до костей. Возвращайтесь, прошу вас.
Вспомнив о своей верной пастве, аббат довольно быстро согласился с моими доводами.
— Так я уношу с собой ваше обещание, дорогой друг? — спросил он. А так как я протянул ему руку, добавил: — Минуточку! Полагаю, вам еще долго ехать — а дождь такой пронизывающий!
Он поежился. Мы стояли рядом, неподвижно, разглядывая друг друга, словно двое случайных путников.
В эту минуту за холмами, над вершинами елей взошла луна, осветив песчаные равнины и леса на горизонте. Она залила нас своим сумрачным и бледным светом, этим мертвенным и бесцветным пламенем. На дорогу легли громадные тени — наши и нашей лошади. А со стороны старинного кладбища с каменными крестами, со стороны древних полуразрушенных надгробий, каких немало в кантонах Бретани, оттуда, где в кронах деревьев расселись зловещие птицы, обитающие в лесу Мертвецов, — с той стороны я услышал жуткий крик:пронзительный и тревожный писк вороньей стаи. Сова с фосфоресцентными глазами, огоньки которых вспыхивали среди ветвей вечнозеленого дуба, взлетела и промчалась между нами, подхватив этот крик.
— Послушайте, — продолжал аббат Мокомб, — я-то через минуту буду дома; поэтому пожалуйста — возьмите этот плащ!
— Это очень важно!., очень! — проникновенно добавил он. — Вы вернете мне его с мальчиком из гостиницы, он каждый день приходит в деревню… Прошу вас.
С этими словами аббат протянул мне свой черный плащ. Из-за тени, отбрасываемой его треугольной шляпой, я не мог видеть его лица; но я различал его немигающие глаза, пристально взиравшие на меня.
И так как я безвольно смежил веки, он накинул плащ мне на плечи и старательно и заботливо застегнул его. Потом, воспользовавшись моим молчанием, он поспешил к своему жилищу и вскоре исчез за поворотом дороги.
Собрав остатки душевных сил, привычным движением я вскочил на лошадь. И замер.
Я был на проселочной дороге один. До меня долетали тысячи деревенских шорохов. Подняв голову, я увидел огромное мертвенно-бледное небо, где друг за другом плыли бесчисленные тусклые облака, скрывая за собой луну, — природа уединялась. Я прямо и прочно сидел в седле, хотя, уверен, был бледен как полотно.