Инферно Габриеля
Шрифт:
«Мой Габриель». Он представил ее голос, произносящий его имя. Это все равно что язык любимого человека касается твоей кожи… Его воображение неслось со скоростью света, и он уже видел Джулию в своих объятиях. Укладывал на стол, раздвигал ей колени, а ее руки ерошили ему волосы, снимали свитер, развязывали галстук, расстегивали рубашку.
Его пальцы будут скользить по ее волнистым волосам, нежно гладить шею. Он дотронется до пульсирующей жилки у нее на шее и испытает странное спокойствие. Почувствует биение ее сердца, которое усилится от его прикосновения. А вдруг они настолько близки, что их сердца будут биться в унисон? Или сердца, бьющиеся в унисон, — всего лишь фантазия поэта?
Поначалу
Он будет ласкать ее так, как еще никто и никогда ее не ласкал. Постепенно она начнет откликаться. О, как она будет откликаться! Их поцелуи наполнятся внутренним огнем, готовым вырваться наружу. Их языки сплетутся в страстном танго, словно никто из них никогда прежде не целовался.
На ней будет слишком много одежды. Но он снимет с нее все. Медленно будет снимать вещь за вещью, сопровождая каждое свое действие поцелуями, особенно в шею, где так тревожно и волнующе пульсирует голубоватая жилка. Она покраснеет, как Ева, но поцелуи ее успокоят. И вскоре она, совсем нагая, будет лежать перед ним, думая только о нем и его бесконечном восхищении. Она забудет, что находится не в роскошной постели, а на жестком столе.
Он будет шептать ей клятвы и стихи, будет называть ее множеством ласкательных имен, и она не почувствует стыда… Она искренне поверит, что он действительно восхищается ею.
А потом наступит момент, когда они оба поймут: пора. Он склонится над нею, осторожно подложит ей ладони под голову и будет держать их там, чтобы она не ударилась о жесткий стол и чтобы ее голова не качалась из стороны в сторону, как у нелюбимой игрушки.
Он не был жестоким любовником ни с кем. И конечно же, он не позволит быть с нею грубым или равнодушным. В нем будет бушевать страсть, но его движения останутся нежными. Ведь он знает ее главный секрет и сделает все, чтобы этот поворотный в ее жизни момент запомнился ей радостью, а не болью. Ему хотелось, чтобы она простерлась под ним, затаившая дыхание, зовущая, с широко распахнутыми глазами, пылающими огнем желания.
Пожалуй, ее голову он будет держать только одной рукой, а другую осторожно подсунет ей под поясницу. Он будет вслушиваться в ее дыхание, всматриваться в ее подвижные глаза. Он дождется, когда она застонет от желания.
Потом она закусит губу, прикроет глаза. Он приблизится и шепотом попросит ее не напрягаться, не сжиматься. Так ей будет легче, потому что для первого раза ей уже достаточно лет. Многие ее сверстницы прошли через это в четырнадцать и, наверное, даже не заметили, как все случилось. Их глупые парни торопились поскорее получить желаемое, думая только о себе. Он же, наоборот, замрет и не станет ее подгонять. Он замрет и… быть может, на этом даже остановится.
Его прекрасный, совершенный, кареглазый ангел. Ее грудь начнет вздыматься все чаще, и щеки раскраснеются, а затем — и все тело. Для него она будет словно бутон розы, который раскроется под ним. Он будет добр с нею, и она раскрепостится. Он будет наблюдать за происходящим, и мгновение словно остановится. Останется только свет, запах, звук, вкус, прикосновение… по мере того как она, потеряв девственность, будет превращаться в женщину. И все благодаря ему. Благодаря ему.
Девственность? Значит, будет кровь. За грех всегда приходится расплачиваться кровью.
У Габриеля перехватило сердце. Ему даже показалось, что оно на несколько секунд остановилось. И вдруг ему вспомнились строки старинного стихотворения, прочитанного, когда он еще учился в колледже Святой Магдалины. Перед ним с предельной ясностью встала картина: он — профессор Габриель О. Эмерсон, потенциальный соблазнитель прекрасной девственницы Джулианны — не кто иной, как… блоха.
У него в ушах зазвучали слова из стихотворения Джона Донна:
Узри в блохе, что мирно льнет к стене, В сколь малом ты отказываешь мне. Кровь поровну пила она из нас: Твоя с моей в ней смешаны сейчас. Но этого ведь мы не назовем Грехом, потерей девственности, злом. Блоха, от крови смешанной пьяна, Пред вечным сном насытилась сполна; Достигла больше нашего она. [13]13
Стихотворение «Блоха» английского поэта и проповедника Джона Донна (1572–1631). Перевод Иосифа Бродского. В романе приведена первая треть стихотворения.
Подсознание Габриеля точно рассчитало момент, чтобы напомнить ему строки Донна. Стихотворение это было написано как аргумент в пользу соблазнения. Донн говорил девственнице, которую желал сделать своей любовницей, что лишение невинности имеет куда меньше последствий, чем убийство блохи. Поэт убеждал девушку отдаться ему быстро и не раздумывая, без колебаний и сожалений.
Слова Донна в точности описывали то, что Габриель намеревался сделать с Джулией. Точно описывали и великолепно оправдывали его намерения… Вкусить аромат, источаемый ее девственностью. Овладеть ею. Согрешить, уже не вкушая аромат, а высасывая из нее соки и опустошая ее. А потом… бросить, как надоевшую игрушку.
Она была чиста. Она была невинна. Он ее хотел.
Facilis descensus Averni. «Путь легок в ад».
Но он не хотел быть тем, кто вынудит ее пролить кровь. Сколько бы лет он ни прожил, никогда он не сможет и не захочет лишить невинности еще одну девушку и увидеть ее кровь. В его мозгу разом померкли все мысли о соблазнении и неистовом, страстном совокуплении прямо на столе, на стульях, у стены, книжных полок или на подоконнике. Он не овладеет ею, не заявит своих прав на то, на что у него нет прав.
Габриель Эмерсон был весьма заурядным и лишь наполовину раскаявшимся грешником. Он испытывал повышенный интерес к прекрасному полу и собственным телесным наслаждениям и знал, что в этом им управляет обыкновенная похоть. Никогда этот плотский голод не становился чем-то хотя бы отдаленно напоминающим любовь. Но, невзирая на все его моральные изъяны и вечную неспособность противиться искушению, один моральный принцип у Габриеля все же был. Была одна черта, которую он никогда не переступал.
Профессор Эмерсон не соблазнял девственниц. В отличие от многих мужчин он не «лакомился целочками», даже если кто-то из них уговаривал его помочь лишиться невинности. Весь свой плотский голод он утолял лишь с теми женщинами, которые тоже испытывали потребность в этом. И сейчас он не мог нарушить свою единственную моральную заповедь ради одного-двух часов наслаждений с прелестной Джулией Митчелл. Даже у падшего ангела существуют запреты.