Infernum. Последняя заря
Шрифт:
Старый Пот поднял брови — тоже удивился такому тону и тем более самому вопросу. Но Ида уже не могла остановиться, кажется, ее терпение лопнуло и наружу вырвалось все, что накопилось в душе за двадцать лет. Не дав отцу опомниться, Ида продолжила:
— Сколько можно? Я понимаю твое беспокойство, отец, но нельзя всю жизнь держать меня взаперти из страха. Я не прошу тебя отпустить меня в Пар-Ис — мечты об обучении я давно выбросила из головы, но хоть к подножию горы я могу спуститься? И вообще, я думаю, пора мне прекратить спрашивать разрешения, мы словно забываем, что порог совершеннолетия я преодолела очень давно[1].
С последним высказанным словом в комнате воцарилась плотная,
— А чем прикажешь мне заняться, пока ты будешь веселиться на этой своей ярмарке? — наконец выдавил из себя растерянный Пот, хоть и сразу пожалел о сказанном. Аргумент глупый.
Если Ида как-то умудрялась сдерживать себя до этой секунды, то после такого она почувствовала себя мыльным пузырем, который вот-вот лопнет от переизбытка воздуха. Она не успела даже вдохнуть, как слова сами вылетели из ее уст:
— Знаешь, отец! Не моя вина, что ты предпочел одиночество. Найди себе занятие по душе, в конце концов — ты бы тоже мог пойти на ярмарку. Или в «Бурд», взять с собой Йофаса и Мосса, они не откажутся пропустить стаканчик за игрой в кости. Возможно, стоит подумать о том, чтобы хоть немного времени тратить на то, чего хочется тебе? Свои интересы и своя жизнь, любой отрезок времени, в котором я не привязана к тебе — как думаешь? Мне не хватает воздуха! И у меня бы появилось хоть немного своей жизни… — Ида наконец запнулась, выпустив весь воздух из легких и шумно задышала.
— Своя жизнь… Воздуха не хватает… — Старый Пот, покачивая головой, шепотом повторил слова, которые вероятно причиняли боль, но в мгновение ока его грустное и беспокойное лицо преобразилось в гримасу негодования. — Заладила! Откуда в тебе родились такие мысли? Своя жизнь. Какая своя жизнь? Ты знаешь, что это? У нас с тобой одна на двоих. Нет больше никого в этой жизни! Никого! Ты и я!
— Конечно! Если никого не впускать в свою, ой простите, в нашу жизнь, то никто и не появится!
— Ты многое себе позволяешь, девочка! Я не для того все бросил и сюда… — повысил голос Старый Пот и сделал шаг вперед. На секунду Иде показалось, что он мог бы ее ударить. В его глазах читалась глубока ярость, накопленная годами, рожденная из лишений, тяжелого выбора, страха. И в эту секунду выраженной неблагодарности эта ярость была способна уничтожить все, что он так сильно оберегал столько лет. Одно лишнее слово… Он прервался на полуслове, не договорил. Ида хотела спросить, что значат эти слова, но побоялась. У него покраснели глаза и начали трястись руки. Дрожащими губами Старый Пот открыл и закрыл рот, будто хотел что-то еще сказать, но слова закончились, исчезли звуки.
— Отец… — хрипло выдавила Ида.
— Прек-рати! — Старый Пот задышал часто и слова вырвались из груди обрывчато, голос зазвучал с каким-то хрипом, будто еще одно слово и снова наступит тишина. — Ты… ты перешла грань дозволенного! Отречься от семьи… За с-свои пререкания и глупые мыс-сли ты с-сама себя наказала! Ты прекрасно знаешь, как можно просить, я… я никогда ни в чем тебе не отказывал, но, видимо, избаловал…ишь, решила показать характер! Так вот получай! — он выставил указательный палец и отчеканил каждое слово: — Два дня домашнего ареста! — А потом развернулся и отошел к окну, встав к ней спиной.
Ида не сразу поняла, что произошло. Осознание постепенно растекалось по телу ядом, сжигающим, причиняющим боль, и собиралось в области груди. Арест? Последний раз ее наказывали, когда лет в шесть они с Ишасом сбежали в сады и наелись недозрелых яблок. Все бы ничего, но яблоки принадлежали непреклонной и бескомпромиссной Старухе Игиль, которая к тому же настолько ненавидела детей, что, говорят, собиралась их съесть. Иду передернуло от этого воспоминания.
Сейчас она понимала, что этими жуткими историями дети постарше запугивали малышей, но неприятный осадок первобытного страха оставался где-то глубоко, и сейчас будто всплыл на поверхность. Она все эти годы обходила дом Старухи Игиль, а если встречала ее на рынке, то торопилась уйти в другую сторону, покинуть рынок, чтобы не чувствовать на себе пристальный взгляд глаз, покрытых уже белой пеленой старческой слепоты. Неудивительно, что будучи впечатлительным ребенком она поверила в людоедство. И поэтому они с Ишасом тогда вздохнули с небывалым облегчением, когда Старый Пот и Йофас пообещали всего лишь выпороть детей и не выпускать из дома неделю. Конечно, пороть их никто не стал, хотя насчет Йофаса Ида не была уверена, но из дома несколько дней не выпускали. Ида отогнала это воспоминание и попыталась успокоиться.
Но в душе уже зародилась непокорность, которая призвана стать глашатаем свободной воли, не желающей пресмыкаться и послушно выполнять чьи-то капризы, но которая вместо этого каждый раз ведет к вынужденному подчинению. Юной душе не дано пока понять все эти превратности, она продолжает свой бунт, восставая каждый раз из праха в надежде, что в этот раз точно вырвется из сковывающих пут.
Ах, наказана? Ида развернулась, ушла в свою комнату и хлопнула дверью. Когда услышала торопливые шаги отца — интересно, бежит высказать за ее выходку с дверью или осознал ошибку и хочет извиниться, — она щелкнула замком!
— Ты что вытворяешь?! Несносная девчонка! Ида, что с тобой происходит? Почему ты так со мной поступаешь? — в голосе отца вместе с гневом слышались и нотки грусти.
— Никак я с тобой не поступаю! Два дня ареста, так два дня ареста. Заслужила, видимо, послушанием. Но я вправе выбрать, как провести эти два дня!
— Открой дверь! — Ида отчетливее услышала умоляющие нотки в голосе отца, а может, она хотела их услышать.
Она не ответила.
— Я сказал, открой дверь, что за представление ты тут устроила! Так ты мне платишь за доброту?! Я ради тебя все, а ты…. Может, стоило так же, как Йофас, — тут он резко притих, возможно, пожалел о сказанном, все знали, как Йофас любил «воспитывать» Ишаса.
— А может мне стоило быть как другие дочери? Непокорные, повышающие голос на родителей, ленивые, блу… — тут она прервалась, не стоило все же переходить границы. Ида хоть и была в эту секунду зла на отца, но уважения не потеряла. — И скажи мне, отец, сколько стоит доброта? И доброта ли это, если продается?
Старый Пот затих. Несколько долгих минут он не произносил ни слова, только слышалось его тяжелое дыхание. Потом раздался какой-то шорох, вероятно, он прислонился спиной к двери, сполз по ней и сел на пол.
— Я всегда хотел для тебя только лучшего, как мог оберегал и заботился. — Старый Пот заговорил медленно и спокойно. — Я знаю, что недостаточно тебе дал, но прости, что смог. Я сделал все, что в моих силах, возможно, тебе недостаточно, но это все, что у нас есть. Ты — все, что у меня есть.
Ида молчала. Ее сердце сдавила такая боль — какая же она все-таки неблагодарная. Как она могла так резко и несправедливо с ним обойтись. Конечно, он переживает о ней. И в этот момент стрелой мысль о сожалении пронзила другая, более острая и новая: он управляет ею, чувством вины и совестью. Ида попыталась отмахнуться от этой непривычной догадки. Невозможно! Отец любит ее. Она потянулась было к замку и в тот же момент Старый Пот сказал тихо, будто сдерживая слезы.