Информация
Шрифт:
Марко допил свой напиток, а потом допил и за папу (от толченого льда у Ричарда заломило зубы). Держась за руки, они сделали круг по этому уголку сельской идиллии среди городской суеты — на газонах и лужайках в лучах небесного светила полуприкрытые яркими одеждами человеческие фигуры были поглощены отдыхом и играми. Как только людям могла прийти в голову мысль, что белая кожа — это хорошо, что она лучше всего? Белая кожа настолько очевидно хуже любой другой: это чистейшая дрянь. Бродя здесь, Ричард ощущал плюрализм жизни, ее беспорядочную сексуальность и ее лишенное враждебности отношение к разным человеческим группам. Если она и присутствовала здесь, эта враждебность, Ричард не чувствовал ее гормонов. Он был белым представителем среднего класса, лейбористом, и он старел. Порой Ричарду казалось, что всю свою жизнь он провел в страхе быть избитым (рокерами, бритоголовыми, панками, неграми), однако в его мире уже больше
Северные ворота были заперты на цепь, поэтому Ричард неуверенно, дрожа, перелез через ограду, а потом перетащил Марко. Слева от них, по левую руку, огороженный остроконечной изгородью, лежал самый чистый участок Собачьего садика, показательный участок (сдержите слезы гордости). Разумеется, это была собачья уборная, где собакам полагалось гадить, но они этого никогда не делали.
Высказывалось множество разных предположений о том, куда «двинется» Гвин Барри после «Амелиора», — во всяком случае, в литературных кругах, где бы эти круги ни находились. (В литературных кругах, которые, возможно, сами по себе и есть не что иное, как утонченная разновидность художественного вымысла.) Разумеется, немало предположений было высказано и на Кэлчок-стрит, 49. Куда теперь пойдет Гвин? Смиренно местечковый, презренно автобиографичный «Город вечного лета» был всего лишь пробой пера. «Амелиор» был безумным бестселлером. Что дальше? Ответ на этот вопрос Ричард, к своему удовольствию, получил очень скоро: на следующий день после того, как он отвез «Лос-Анджелес таймс», ему принесли, тоже с нарочным, экземпляр первой главы третьего романа Гвина. Его доставили в зеленой сумке, дизайн которой напоминал дорогой рюкзак; вдобавок на нем красовалось изображение Гвина и несколько выдержек — не из критики, а из банковских отчетов. Ричард разорвал пакет и со спартанским вздохом обследовал его содержимое. Господи Иисусе. Третий опус Гвина назывался «Возвращенный Амелиор». Обратите внимание: не «Возвращенный город вечного лета». О, нет. «Возвращенный Амелиор». Но зачем им потребовалось его возвращать? Они его не теряли.
В романе «Амелиор» двенадцать относительно молодых представителей рода человеческого в ближайшем будущем собрались в каком-то неопределенном, возможно вымышленном, с умеренным климатом уголке, вдали от крупных центров цивилизации. Сюда их занес не массовый террор, не упавший метеорит, не какой-нибудь катаклизм, не бегство из государства-антиутопии. Они просто появлялись там, и все. Чтобы найти путь к лучшей жизни.
Были представлены все расы: обычный спектр плюс парочка суперэкзотических экземпляров — американский индеец и молчаливый австралийский абориген. Каждый из них мог «похвастаться» серьезным, но не уродующим внешность недугом: Петр страдал гемофилией, Кончита — эндометриозом, Сашин — колитом, Женщина-Орел — диабетом. Естественно, половина героев были женщины, а половина — мужчины, однако половые признаки были намеренно размыты. У женщин были широкие плечи и узкие бедра. Мужчины были склонны к приятной полноте. В местечке под названием Амелиор, где они решили обосноваться, не было ни красоты, ни юмора и вообще никаких чрезвычайных ситуаций; там не было ни ненависти, ни любви.
Собственно, вот и все. Ричард сказал бы вам, что это все, честное слово. Ничего, кроме бесконечных бесед о сельском хозяйстве, об искусстве разведения садов, о юриспруденции, о религии (здесь, пожалуй, Гвин поступил неосмотрительно), об астрологии, сооружении хижин и правильном питании. Когда Ричард читал «Амелиор» в первый раз, он все время забывал о том, чем он занимается. Он то и дело рассеянно переворачивал книгу, чтобы прочесть на обложке биографическую заметку об авторе, ожидая, что в ней будет что-нибудь о задержках речи или слепоте, о синдроме Дауна или о судорожных припадках вследствие тотальной лоботомии… «Амелиор» можно было бы считать интересным романом, только если бы Гвин написал его левой ногой. Почему же он был так популярен? Кто знает. Но это точно не заслуга Гвина. Все дело в публике.
Всю следующую неделю, сидя по утрам на унитазе, Ричард прочитывал по нескольку страниц нового романа Гвина. В первой главе «Возвращенного Амелиора» одна из женщин и один из мужчин где-то в лесу вели дискуссию о социальной справедливости. Иными словами, некое бесполое существо из хроник Нарнии и плоскогрудый хоббит толковали о свободе. Единственно заметный сдвиг произошел в самой прозе. Будучи простым по стилю, «Амелиор» все же время от времени пытался разнообразить ритм прозы, хотя бы на уровне вечерней школы. «Возвращенный Амелиор» был варварски однообразен. Ричарда по-прежнему тянуло посмотреть на обложку. Но на ней говорилось лишь то, что Гвин живет в Лондоне, а не на Борнео, и что отец его жены — граф де Риво.
Это был воскресный день, и Ричард поехал туда, куда он иногда ездил по воскресеньям.
Возле дома он сел в «маэстро», предвкушая будущие перемены. Шесть дней назад, в половине четвертого утра, когда он возвращался домой, благополучно доставив «Лос-Анджелес таймс» на крыльцо дома Гвина на Холланд-парк-авеню, его задержали за вождение автомобиля в нетрезвом состоянии. Случай был простой. Ричард врезался в помещение полицейского участка. Некоторым из нас подобный казус мог бы показаться досадным, однако Ричард был доволен, во всяком случае он был доволен тем, что дальнейшие события развивались без проволочек. Он не слонялся без дела, пока полицейские по рации запрашивали анализатор содержания алкоголя в крови. Его не попросили проехать в полицейский участок… Ричард не испытывал даже минутного сожаления оттого, что так сильно напился. По крайней мере, он ничего не помнил. Ничего, кроме внезапного контраста: он спокойно себе ехал по дороге, возможно не очень понимая, где он, левой рукой потирая левый глаз, и вдруг врезался в полицейский участок и вдребезги разнес его застекленные двери. Сейчас, направляясь по Лэдброук-Гроув в сторону Холланд-парк, он смущенно чувствовал себя трезвым как стеклышко, заговорщиком. Ричард помнил, что он сказал трем молодцам в форме, когда они, хрустя осколками стекла, вышли к нему. Нет, случай был простой. Ричард опустил стекло и сказал: «Мне очень жаль, офицер, но дело в том, что я чертовски пьян». Это также ускорило развитие событий. Суд был назначен на конец ноября. Машина не стала выглядеть хуже (хотя по какой-то причине в ней стало хуже пахнуть). Хорошо, что это случилось не по дороге туда. «Зачем тебе понадобилось разъезжать в такое время?» — спросила Джина. Ричард обернулся к ней вполоборота и ответил: «Да так… Думал о разных вещах. О новой книге. И как это — не быть писателем». Да, это будет трудно — не быть писателем. Тогда он не сможет заливать Джине что-то в том же духе…
Гвин Барри сидел в своей библиотеке во французском кресле и, сдвинув брови, смотрел на шахматную доску. Он нахмурил брови, как если бы какой-нибудь фотограф только что попросил его: «Не могли бы вы вот так нахмуриться? Как будто вы действительно сосредоточились на партии?» Но никакого фотографа не было. Не было никого, кроме Ричарда, который сел напротив Гвина и сделал ход черными, N(QB5)-K6 в старой записи или N(c4)-e5 в новой, и украдкой покосился на воскресный выпуск «Лос-Анджелес таймс», лежавший на диване. Газету явно раскрывали, и это обрадовало Ричарда. Комната была восьмиугольная и узкая, с высоким потолком — архитектурный каприз в миниатюре. Шесть простенков занимали встроенные книжные шкафы, и еще два — напротив окон — были пустыми. Ричард бросил сердитый взгляд на волосы Гвина (такие густые, так ровно лежащие, такие ухоженные — прямо-таки волосы телепроповедника). А потом как ни в чем не бывало снова посмотрел на доску. У Гвина было на пешку больше.
— Ты что — читаешь «Лос-Анджелес таймс»? — полюбопытствовал он.
Гвин как будто потерял темп или боевой настрой: он неловко замешкался, прежде чем ответить. Последний ход Ричарда был из тех, которые ставят противника перед небольшой и в конечном счете вполне разрешимой задачей. Требовался лишь правильный — даже более чем правильный — ответ. Ричард понял это, уже отведя пальцы от фигуры. Гвин тоже его увидит — в свое время.
— Да нет, — сказал Гвин. — Прислал какой-то придурок.
— Зачем?
— Прислал с запиской: «Здесь есть кое-что, что может вас заинтересовать». И представь: ни номера страницы, никаких пометок, ничего. Ты только посмотри: это же целый мешок макулатуры.
— Бред какой-то. И кто же это?
— Не знаю. Подписано — Джон… Спасибо большое, очень помог. У меня куча знакомых, которых зовут Джон.
— Мне всегда казалось, что это, должно быть, очень удобно, когда тебя зовут Джон.
— Почему?
— Сразу видно, когда крыша едет.
— Прости. Я что-то не уловил.
— Я думаю, что это настоящий признак мании величия, когда Джон начинает думать, что одного этого «Джон» достаточно. «Привет, это Джон». Или: «Всегда ваш. Джон». И что из того? Джонов полно.
Гвин все-таки нашел наилучший ход.
Этот ход был не просто адекватным; одним из его побочных следствий было то, что прояснилась сложившаяся на доске позиция белых. Ричард кивнул и внутренне содрогнулся. Он сам вынудил Гвина сделать хороший ход, и похоже (теперь это случается все чаще и чаще), что Ричард вдруг начал выбиваться из ритма, как если бы Гвин играл, пользуясь новой системой обозначений, а Ричард все еще пробирался сквозь дебри старой.