Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены

Шёберг Томас

Ингмар к Эллен:

Наверно, естественно, что мы оба станем брать паузы, поступать иначе для таких людей, как мы, было бы странно. Но мне кажется, мы все больше прикипаем друг к другу. Пожалуй, даже в чертовски многих отношениях. Не знаю, но благоприятное положение, в каком я нахожусь сейчас, скорей всего, не будет длиться вечно, аминь. И тогда, верно, придется нелегко. Но я на тебя надеюсь. А раньше никогда ни одному человеку в глубине души не доверял.

Дрались ли они? Бергмановский рассказ, где речь идет о ссоре с рукоприкладством между Каспером (его альтер эго) и Каспериной, намекает, что однажды они сцепились не на шутку. И одно из писем Эллен Ингмару как будто бы подтверждает, что им случалось колотить друг друга, хотя, пожалуй, и не слишком всерьез:

Ты лапочка, а я заслужила взбучку. И ты мне ее устроишь, когда родится

Константин [так они называли ребенка, которого она тогда ждала. – Авт.]. Давно ты меня не бил. Теперь можно подраться здесь, на чердаке, и попробовать скинуть друг друга вниз. Когда как следует разозлимся, покраснеем-позеленеем. Победа будет за мной! Но я не хочу. Я хочу обнять тебя и сказать, как сильно тебя люблю… Вообще-то!

В канун осеннего сезона 1946 года Ингмару Бергману предложили поработать режиссером в городском театре Гётеборга. В псевдоинтервью с самим собой, помещенном в программке его последней хельсингборгской постановки, премьеры “Реквиема” Бьёрна-Эрика Хёйера, он говорил, как доволен всем – хельсингборгцами, театром, даже руководством, – и спрашивал себя, что было для него самым приятным переживанием.

Минуты перед премьерой “Макбета”. Все собрались в моем кабинете, уже после второго звонка, в гриме и в костюмах. Немного поговорили о пьесе и почему играем ее. Такой атмосферы не было ни до, ни после. Внезапное глубокое единодушие перед задачей, без личных оттенков. Мы все были очень растроганы и первый акт сыграли из рук вон плохо. Так-то случается. Но было приятно.

Не удивительно, что в “прощальном интервью” Ингмар Бергман упомянул именно “Макбета”. Эта драма занимала в его репертуаре особенное место, и он поставит ее целых три раза. Первую постановку он осуществил еще в 1940-м, всего за несколько дней до немецкой оккупации Дании и Норвегии, она стала тогда аллегорией положения в мире. Позднее, когда Бергман поставил “Макбета” в Хельсингборге, шекспировская пьеса стала в его руках отчетливо “антинацистской драмой, яростным сведением счетов с убийцей и военным преступником”. Наивно-доверчивое отношение к нацизму, казалось, сменилось трезвым анализом. Поэтому весьма странно, что в 1942 году он написал текст к своего рода народной пьесе под названием “Опера”, содержавший резко антисемитский пассаж:

Жил да был там жид-подлюка, Продавал красивых девок, А какого черта? Продавал жидовок — Водка, водочка, водяра, Продавал жидовок!!

Двадцатичетырехлетний тогда Бергман использовал эти формулировки, вероятно, как невинно-шутливый штрих в своей гротескной сказке о пьянчуге Водяном. Однако текст получился совершенно в духе нацистов – об алчных и грязных жидах, которых сгоняли в кучу и увозили на истребление. Текст никогда не публиковался.

Заключительным аккордом в автоинтервью из программки к “Реквиему” стал ответ на вопрос, что запомнилось ему как второе по счету печальное воспоминание (на вопрос, что было самым печальным, он не ответил):

Начать как фанатик и закончить как соглашатель. Начать в кипении и закончить с прохладцем. Чувствовать, как добрая сконская диета слоями откладывается в твоей собственной бунтарской натуре. Что ты вполне доволен чем угодно. А если говоришь об этом, то видишь, что люди думают, будто ты корчишь из себя скромника и козыряешь деликатностью.

Ингмар Бергман, без сомнения, покончил с Хельсингборгом и ждал новых задач в другом городе.

Если городской театр в Хельсингборге был блохастой крысиной норой, то Гётеборг мог щегольнуть почти заново отстроенным театром на площади Ётаплатс, в южном конце фешенебельной Кунгспортсавеню, хорошо оснащенным технически и отделанным в элегантном архитектурном стиле 1930-х годов. Благодаря режиссерам Перу Линдбергу, брату Стины Бергман, и Кнуту Стрёму, принято считать, что современный театр начался в Швеции именно там. В годы Второй мировой войны этот театр под руководством Турстена Хаммарена прославился своим явно и дерзко злободневным политическим репертуаром. В 1920-е годы Хаммарен несколько лет возглавлял Хельсингборгский театр, и именно он нанял теперь Бергмана, как обычно, по рекомендации театрального критика и бергмановского почитателя Херберта Гревениуса.

Эллен Лундстрём и Ингмар Бергман поселились в квартире неподалеку от театра и могли пешком ходить на работу и с работы по обсаженным деревьями улицам и через тенистый парк. Отсюда Эллен Лундстрём в августе, на девятом месяце беременности, написала письмо своей будущей свекрови:

Дорогая тетя Карин! Большое спасибо за дружеское письмо. Ингмар, конечно, вкалывает вовсю, чтобы закончить фильм на следующей неделе. То есть 22 августа. Я только что говорила с ним по телефону. Завтра он тоже весь день будет занят. А вообще проводил субботы и воскресенья здесь. Как вы, наверно, читали в газетах, тетя Карин, он собирается поставить в Мальмё “Ракель и сторож кинотеатра”. Он очень этому радуется и начнет репетиции в пятницу на следующей неделе. На 15 сентября назначена премьера, а затем у него останется всего 14 дней на отдых, прежде чем он приступит к репетициям в Гётеборге. Главное, чтобы он отдохнул как следует!! Ему это необходимо. Хотя в этом году он совсем не такой, как прошлым летом. Съемки фильма и все с ними связанное на сей раз прошли гораздо ловчее. Ребенок пока что родиться не соизволил; и если до завтрашнего утра ничего не произойдет, я поеду в Карлстад. Ужасно действует на нервы – день за днем торчать здесь, где словом перемолвиться не с кем, кроме нашей сконской прислуги Юханссон. Вдобавок Эва уже больше месяца не со мной, и это чувствуется. Поскольку Ингмару сейчас сложно отлучиться и, как мне кажется, частые поездки его утомляют, мне, наверно, лучше уехать, куда-нибудь подальше, чтобы он не чувствовал себя “обязанным” спешно садиться на поезд. Пусть спокойно занимается в Мальмё своей пьесой. На случай, если он вам понадобится, тетя Карин, он живет в гостинице “Крамер”. В смысле до 23-го. Позднее он, наверно, числа 15 сентября приедет в Даларну и останется на 14 дней. Надеюсь, он тогда забросит бумагу и перо и всю писанину и просто отдохнет и побездельничает. Еще нам интересно, кто все-таки родится – мальчик или девочка, но, как видно, придется гадать еще некоторое время. Надеюсь, у вас, тетя Карин, все хорошо и за лето вы набрались свежих сил.

С сердечным приветом, преданная вам Эллен.

Письмо на удивление сердечное и трогательно-наивное.

Карин Бергман, должно быть, хорошо скрывала свои подлинные чувства насчет отношениий Эллен Лундстрём и Ингмара Бергмана. Лундстрём крайне мало думала о самой себе, сосредоточивая свои заботы на муже, который работал не жалея сил; несмотря на большой живот, она словно бы прекрасно справлялась со всеми делами, и беременность словно бы не требовала никакого особого внимания. Хотя, вполне возможно, она писала так именно в письме к Карин Бергман, чтобы представить себя этаким идеалом и тем самым завоевать симпатию суровой пасторши, показать себя достойной ее одобрения. Наверно, она заметила, что за прохладной вежливостью Карин Бергман таится сильная неприязнь. И в таком случае действовала правильно.

Через три месяца после первой встречи с Эллен в Хельсингборге Карин Бергман стала бабушкой в третий раз, и не сказать, чтобы ликовала по этому поводу.

Подумать, как было бы замечательно, если б все шло как следует. Ведь есть Эльса и Лена. А сам Ингмар толком ничего не сделал для двух других детей и не стал им по-настоящему отцом. Господи, защити эту новую маленькую жизнь! Его, наверно, назовут Яном. […] Только что написала Эльсе, рассказала ей обо всем. Ах, если бы матерью этого мальчугана была она!

Карин написала и матери младенца, “настолько тепло, насколько возможно, чтобы не сфальшивить”.

Судя по тону дневниковых записей, Карин Бергман очень сердилась, что не имела возможности быть рядом и непосредственно участвовать в самостоятельной жизни сына. Когда затем 11 сентября было опубликовано извещение о рождении, она спрашивала себя, почему Ингмару, а значит, и Эллен Лундстрём надо непременно бросать вызов окружающим, а в особенности причинять боль Эльсе Фишер-Бергман. Поступкам сына она дала весьма суровую оценку. Как раз в то время, когда “Свенска дагбладет” после премьеры “Ракели и сторожа кинотеатра”, которую он как приглашенный режиссер поставил в городском театре Мальмё в сентябре 1946 года, объявила его самым выдающимся драматургом Швеции и он начал получать предложения из-за рубежа, она обвиняла его в том, что он “опозорил нас всех”, и ставила ему в упрек “отсутствие любви к нам, старикам”. С другой стороны, в следующую же минуту она могла восхищаться его открытостью и теплом и радоваться временному перемирию между отцом и сыном. “Вот за это домашнее единство я и борюсь и буду добиваться его любовью и страданиями”.