Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены

Шёберг Томас

Они расположились в кафе, любуясь городским пейзажем, и Шёман достал свой новый фотоаппарат. Отснятые им кадры уникальны – черно-белые, слегка смазанные, порой с неправильной выдержкой, они запечатлели интрижку режиссера, который вскоре прославится на весь мир, в жарком Париже на исходе лета. Бергман, в рубашке, галстуке и берете, и Грут, “…профиль, нижняя губа, короткостриженые волосы, кофточка, наброшенная на плечи”. И кадры, где влюбленная парочка проходит мимо какой-то витрины на Монмартре, улыбается в объектив, потом стоит возле крутой лестницы, небрежно прислонясь к перилам.

Шёман был как младший братишка, который снизу вверх смотрит на более умелого и опытного, семью годами старшего брата. И что греха таить, старший брат Бергман нет-нет да и вгонял своего почитателя в неуверенность. Познакомились они в 1942-м, когда Бергман режиссировал “Сон в летнюю ночь” в Норра-Латин,

где учился семнадцатилетний Шёман. Эльса Фишер отвечала тогда за хореографию, а Шёману выпало играть одну из ролей. Позднее Шёман попросил у Бергмана отзыв на свою первую драму, написанную “одним духом за четыре волнующие летние ночи”. Они встретились в кафе, и Бергман угостил его кофе.

Что же именно придавало ему такой авторитет, что я сразу поверил всему, что он говорил? Тот час в кафе “Норма” стал для меня определяющим на годы вперед: укрепил мою веру в себя и соединил с ним дружескими узами. Наверно, многие из его сотрудников привязались к нему сходным образом: он помог им поверить в себя. Тем самым произошло и распределение ролей. Я нуждался в авторитетном наставнике, получил его – и начались типичные ученические метания меж бурным восторгом и боязливой критикой, —

писал Шёман двадцать лет спустя.

Однажды под вечер, когда Гюн Грут была чем-то занята, они пошли в кино, посмотрели “Манон” француза Анри-Жоржа Клузо. Впервые Шёман смотрел фильм вместе с “Выразительным”, как он называет Бергмана, который своими громкими комментариями раздражал и соседей, и своего спутника, – бесконечные стоны, вздохи и язвительные реплики.

После фильма я даю Ингмару понять, каково мне было. Он изумлен: “Что ж ты сразу-то не сказал!” – “А что я должен был сказать?” – “Попросил бы меня заткнуться, черт подери!” Интересно, каким образом? Он даже не догадывается, какое безапелляционное впечатление производит. И как давит на меня: я теряю всякую самостоятельность. И что будет, если я попробую? “Генеральша была просто ужасная”, – говорю я о последней пьесе Жана Ануя “Ардель”. “Генеральша?! – говорит Ингмар. – Да она единственная, кто был хорош во всем спектакле!” Он наклоняется вперед и объясняет, почему она хороша. Вот так всегда и бывает. Он отметает все своим превосходящим опытом, а я забиваюсь в угол. Сижу там и сгораю со стыда, потому что собираюсь писать в журнале “Мы” о парижском театре. Знаю ведь! Я критик, я принадлежу к неприятельскому лагерю.

Слабая, подчиненная позиция Шёмана по отношению к наставнику позднее еще обострится. Однако сейчас они наслаждались всем, что Париж мог предложить из кулинарных приключений, выставок, концертов и театральных постановок – “Мизантроп” Мольера, “Орлеанская дева” на музыку Жоржа Бизе.

Ингмар Бергман находился на должном расстоянии от того, что начинало происходить дома, в Стокгольме. Измена жене и детям постоянно витала вокруг словно дымка, но странным образом действовала возбуждающе, пишет он в мемуарах. “Несколько месяцев жила дерзкая инсценировка, неподкупно правдивая и оттого необходимая. Когда придет счет, она окажется ужасно дорогой”.

Вот почему жутковато, что Эллен Бергман в это время тоже была в Париже. Что привело ее во французскую столицу, неясно. Но остановилась она в гостинице “Министёр” на улице Сюрен, неподалеку от площади Мадлен, довольно близко от бергмановской гостиницы. Однажды вечером, когда Бергман и Грут смотрели в театре “Атеней” французского актера Луи Жуве в пьесе Жана Жироду, Эллен Бергман сидела прямо перед ними. “Она обернулась и рассмеялась. Мы сбежали”, – пишет он в “Волшебном фонаре”.

В письме к Карин Бергман Эллен позднее рассказала, чему стала свидетельницей. Если в театре, глядя на изменника-мужа, она рассмеялась, то либо хотела таким образом скрыть свои истинные чувства, либо Ингмар Бергман превратно истолковал ситуацию. Мать жалела невестку: “…она лежит больная в Париже, совсем одна. То, что она рассказывает, так тягостно, что я не знаю, как с этим справиться. […] Впору поверить, что Ингмар создан иначе, чем мы, остальные”.

Эллен Бергман решилась и уже начала подготовку к разводу. Перед отъездом в Париж она посетила адвоката, который затем написал Ингмару Бергману насчет брачного посредничества, какое с 1915 года предписывал закон. Супруги, намеревающиеся развестись, должны встретиться с посредником, и лишь после этого суд может вынести решение о годичной раздельной жизни. Среди общепринятых причин развода числилось раздельное проживание супругов в течение трех лет или двух, коль скоро один из супругов уходил. Решение о быстром разводе суд

принимал, если один из супругов совершил прелюбодеяние, умышленно заразил партнера венерической болезнью, пытался убить его или нанес ему тяжкие телесные повреждения, был осужден минимум на три года исправительных работ, злоупотреблял наркотическими средствами или более трех лет страдал душевной болезнью без надежды на выздоровление.

В случае Бергмана можно было констатировать неверность, а также уход одной из сторон, пусть случайный, но кто может знать наверняка?

В одном из писем к свекрови Эллен рассказывала, что, несмотря на будущее посредничество, твердо решила развестись.

Наверно, и для Ингмара так будет лучше всего. Он тогда не почувствует принуждения, которое, похоже, порой испытывает. С другой же стороны, чего стоит жизнь без принуждения. Да, все это безграничная неудача, но иного выхода, кроме развода, я не вижу. И мне ужасно жаль вас, тетя Карин, и дядю Эрика, простите меня, но я ничего не могу поделать. Простите! Я бы охотно показала вам Матса и Анну, ведь дядя Эрик их еще ни разу не видел.

Карин Бергман сочла решение невестки жестким и хладнокровным.

Для Ингмара возврата нет. Она его не примет. Никогда не забуду ее последние жесткие слова о нем. Но не следует забывать, что для женщины нет более глубокой обиды, чем та, какую причинили ей, —

записала она в дневнике. Она набросала письмо к Эллен Бергман, хотела убедить невестку любой ценой сохранить брак с Ингмаром Бергманом. Отчасти винила Эллен (более сильную) и защищала сына (более слабого):

Дорогая Эллен, спасибо за твое вчерашнее письмо. Оно тронуло меня искренностью и теплотой. Но одновременно нам очень больно, что ты упорно видишь теперь один-единственный выход. Я понимаю тебя, Эллен, и тем не менее. Прости, но у меня из головы нейдет одна вещь, о которой я должна тебя спросить. Когда ты на Новый год приезжала в Стокгольм и рассказывала о грандиозных сложностях с Ингмаром, главная твоя мысль была примерно такова: я попытаюсь договориться с Ингмаром, скажу ему, что если он будет со мной абсолютно честен, то потом может поступать как угодно. Прежде всего – абсолютная честность. Помнится, я даже сказала на это, что долго так продолжаться никак не может, но ты тогда верила, что справишься, лишь бы знать, что он с тобой честен. Вот Ингмар и уехал, в твердой уверенности, что ты справишься, если он будет с тобой искренен. И в разговоре с Эриком он без конца повторял: о разводе вообще нет речи, и Эллен была невероятно спокойна, когда я приезжал поговорить с ней. Нет нужды упоминать, что Эрик, как и я на Новый год, возразил, что долго так продолжаться никак не может. Но я просто хотела спросить тебя: ты сказала Ингмару той ночью, когда вы [неразборчиво], что, если он будет поступать таким образом, развода не будет, или вернулась на прежний курс? В последнем случае Ингмар ведь должен был сказать, что ты говорила одно, а поступала по-другому. Может, было бы правильнее подождать с окончательным решением. Вероятно, ты скажешь, что я безнравственна, раз говорю так. Нет, просто, по-моему, тот, кто сильнее, должен быть абсолютно последовательным и абсолютно верным, пока есть хоть малейшая возможность начать снова. Наверно, ты обидишься на меня за это письмо. Куда легче было бы поговорить, чем писать, но ведь для меня ты сейчас недостижима. А когда я сказала о моих сомнениях Эрику, он ответил, что с моей стороны честнее всего будет написать тебе. Я понимаю ход твоих мыслей, ты хочешь, чтобы вокруг тебя было чисто. Ты больше не в силах жить в грязи и бесчестности. И тебе кажется, ты поступаешь так ради детей, но, Эллен, детям Ингмар ничего плохого не сделал, и, возможно, если ты, невзирая ни на что, сумеешь сохранить верность и терпимость, то в конце концов завоюешь Ингмара целиком. Тогда тебе не понадобится одолевать огромную неудачу, как ты пишешь. Прости, что мне пришлось написать так. Вероятно, это никак не повлияет на твой образ действий. Но я думаю, стойкость любви в конечном счете единственное принуждение, которое подчинит Ингмара.

С горячим приветом тетя Карин, благодарная за каждую твою строчку.

Сама Карин Бергман осталась в браке ради детей, наперекор отчаянию и желанию уйти от пастора, поэтому такая реакция с ее стороны не удивительна, коль скоро она считала, что Эллен оставляла свой брак ради детей. Карин Бергман полностью игнорировала тот факт, что из дома-то сбежал ее сын. Напротив, она полагала, что Эллен следовало бы простить его, поскольку он честно признался в измене, а значит, по-прежнему заслуживает любви и лояльности своей жены.