Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены
Шрифт:
И дальше:
Ты ободряешь других, говоришь, что нужны оригинальные сценарии. А когда я три года выкладываюсь со сценарием и мне позарез необходимо, чтобы его прочитали, ты не находишь на это времени. Прошло ведь уже 4 месяца.
Вероятно, он понимал, что зашел слишком далеко, и потому смягчил тон. Знал, что должен держать равновесие между полной честностью и стратегической осторожностью, когда писал самому могущественному человеку в шведской кинематографии. В результате получилось вот что:
Ингмар!
Я никак не могу свести здесь концы с концами! С одной стороны, ты усиленно поощрял меня работать с кино – и в этой отрасли так поступаешь один ты, притом щедро, с увлечением! С другой стороны, когда я заканчиваю сценарий, над которым работал три года, он
Твой друг Вильгот.
Шёман не впервые посылал сценарий Бергману на просмотр. Еще в 40-е годы он неоднократно просил у друга благословения. И уже тогда ему приходилось выпрашивать отзыв: “Я знаю, что ты в замоте и работы у тебя выше головы, но тем не менее: ты успел просмотреть “Святой лик”?” Когда отзыв наконец пришел, он был ловко упакован и начинался с заявления, что Бергман – в ту пору руководитель театра в Хельсингборге, – несмотря на “ужасно суматошный рабочий день”, прочитал шёмановский сценарий три раза.
Ты по-прежнему чертовски хороший драматург, и я жду от тебя значительных произведений, только вот все дается тебе слишком уж легко. Помни, написание пьесы, рождение драмы медленно, но верно разрушает кору головного мозга. Иначе ничего хорошего не получается. Обнаружив это, я перестал писать пьесы, потому что, когда руководишь театром, кору мозга надо беречь. Думаю, тебе хватит сил и дерзости не сдаваться, не останавливаться на “полуфабрикатах”, как сейчас. Думаю, в один прекрасный день ты сам поймешь, что настоящую драму не пишут, ее вырывают из себя с риском истечь кровью, опозориться и проч. Когда ты придешь ко мне с первой пьесой, которая достойна твоего дарования и которая покажет мне, что ты готов пожертвовать деланой интроспекцией ради безоговорочной правды и неотступной потребности что-то сказать, тогда я обещаю, что, где бы я ни был и какова бы ни была ситуация, я немедля поставлю твою пьесу и сделаю это с уверенностью, что работаю ради нового, настоящего, хорошего драматурга, уникального явления в нашей стране. Добрый совет: не посылай “Святой лик” в театры. Пожалуйста, пиши мне, если в связи с вышеизложенным и вообще хочешь что-либо сказать.
Твой преданный друг, Ингмар Б-н.
Замечательный отказ, и можно себе представить, как он подействовал на робкого ученика.
Поэтому результат письма насчет сценария “Игры на воде” наверняка изумил Шёмана. Бергман не только дал добро, но поручил своему другу Ларсу-Эрику Челльгрену режиссуру, а камеру дал в руки своему оператору Гуннару Фишеру. В ролях выступили сплошь бергмановские актеры: Май Зеттерлинг, Альф Челлин, Биргер Мальмстен, Инга Ландгре, Гуннар Шёберг.
Пресса приняла картину неоднозначно. Критика сочла ее амбициозной, относящейся к своим персонажам всерьез, однако по-настоящему не реализовавшей заявленных амбиций. Сценарий Шёмана многие рецензенты полагали слабым звеном фильма. Тем не менее “Игра на радуге” (в итоге фильм получил именно такое название) стала началом его карьеры кинорежиссера и еще увеличила и без того длинный список его благодарностей Бергману.
Сотрудничество их продолжилось. Они смотрели фильмы друг друга и читали сценарии. Затем, по словам Бергмана, между ними возникло слишком много сложностей, “поэтому пришлось эту общность расторгнуть”. Шёмана
Шёман, впрочем, его не отпустил. Вернулся к Бергману в своих мемуарах, “Мой именной указатель”, где подробно описывает дружбу с Бергманом. Опубликовал он и нижеследующие заметки, которые свидетельствуют о его душевном состоянии непосредственно после их первой встречи в кафе в начале 40-х годов; Бергман здесь предстает прямо как этакий мессия:
Если некто говорит: ты талантлив, он всаживает в плоть крючок. Незримый крючок. Внезапно – выбирает тебя! Показывает на тебя пальцем! Видит твое своеобразие! Устанавливает твою ценность!.. Ты прицеплен к нему на всю жизнь. Однако. Это не может быть КТО УГОДНО. Сперва тебе необходимо возвысить того, кто тебя выбирает. Надо вылизать себя, как вылизывает себя кошка. Вылакать молоко, целую миску, от ненасытного голода.
Шёман выставляет себя до унижения преданным псом, который по пятам следует за хозяином, виляет хвостом в ответ на похвалу и пристыженно сидит в углу при малейшем укоре. Весьма любопытно, как деспотизм по отношению к более слабым личностям сочетался у Бергмана с покорностью перед теми, кем он восхищался. Тех, кто ниже, он бил, к тем, кто выше, подлизывался. Когда в 1951 году знаменитый Улоф Муландер поставил в радиотеатре его пьесу “Город”, он написал ему письмо, и довольно забавно видеть, как обычно высокомерный Бергман раболепствует перед своим учителем, легендарным театральным режиссером и давним шефом Драматического театра, снискавшим дурную славу тем, что мучил своих актеров и в каждом спектакле выбирал себе жертву, которая не могла ему противостоять. По словам Херберта Гревениуса, театрального критика, драматурга и друга Бергмана, увешанный орденами Муландер был садистом и тираном, и, вероятно, восхищение Бергмана вызывал не только его режиссерский талант.
В письме Муландеру от июля 1951-го Бергман титуловал его “доктор Муландер”, писал, что стыдится, что должен был написать раньше, и благодарил за то, что Муландер помог продвижению его радиопьесы “Город”. И продолжал так:
Хотя мне не довелось работать с Вами, Вы были моим учителем все годы начиная с “Игры снов”, драм цикла “Дамаск” и “Электры” (я слегка робею, думая о том, какие великие произведения Вы ставили) и кончая “Сонатой призраков” и “Коктейлем”. По натуре я не слишком восторжен, но тем не менее попробовал вспомнить, что происходит в Ваших постановках, что именно я в них люблю. Затем Ваша лекция, когда я за считаные часы узнал о театре намного больше, нежели за все годы, что я им занимался (это вовсе не льстивая чепуха, в тот вечер я был счастлив). Не знаю, можно ли вот так письменно благодарить человека за то, что он оказал на тебя решительное влияние в профессии и даже в жизни. Возможно, это звучит наивно и высокопарно. Да, но в таком случае, наверно, потому, что порой трудно подобрать нужные слова, даже если в обычных ситуациях не испытываешь подобных затруднений. Херберт не велел мне писать. Я сказал ему, что мне трудно, и он понял, что я не хочу писать дурацкие ходульные фразы. Куда легче высказать, что думаешь, когда находишься за городом и успеваешь как следует поразмыслить. Хотя все равно вышло довольно убого. Мне бы хотелось просить Вас, чтобы Вы прочитали между строк этого письма максимум восхищения и почтительной преданности.
Вторым драматургом, которым Ингмар Бергман восхищался, был Вильхельм Муберг. Великий писатель, автор эпохальных романов “Раскены”, “Ночной гонец”, “Солдат со сломанным ружьем”, “Эмигранты” и “Поселенцы”, он сыграл важную роль в становлении Драматической студии, где Бергман поставил три пьесы. Возглавляя Хельсингборгский театр, он отверг драму Муберга “Наш нерожденный сын”, поскольку уже поставил пьесу такого типа, “Якобовски и полковник”. Однако десятью годами позже он поставил премьеру муберговской “Лии и Рахили” в Городском театре Мальмё. А когда на посту руководителя Драматического театра вновь завязал контакт с Мубергом, результатом стала долгая переписка. Бергман обещал ставить его пьесы, но до этого так и не дошло, а его отговорки носят прямо-таки фарсовый характер.