Инквизитор

Мазин Александр Владимирович

Пара рук ловко плела веревку. Пальцы так и мелькали. Время от времени они подхватывали из пучка очередную нить, нет - волос, толстый, черный, и вплетали его в щетку остальных. Андрей знал эти руки. Свои собственные руки, правда, без каратэшных мозолей на суставах, но несомненно - его. Веревка все удлинялась, ложилась внизу упругими кольцами. Для чего она, Андрей не знал, но знал, что нужна...

– Давайте тащите его ко мне!
– распорядился Крепленый, подчеркнуто игнорируя рыжего. С Андрея сняли наручники, выволокли из автобуса. Крепленый пальцем приподнял ему веко.
– В самый раз!
– констатировал он.
– Я с тобой поеду!
– заявил Корвет, встав рядом.
– Это я его положил! Крепленый резко обернулся, улыбнулся, как оскалился.
– Сам управлюсь!
– отрезал он.
– Можешь двигать к пахану, доложить, что придурок у меня!
– Гришавин сказал: сразу к нему везти!
– возразил рыжий.
– Покизди у меня!
– с угрозой произнес Крепленый, краем глаза наблюдая, как Ласковина втаскивают в "вольво". И, увидев, что с "погрузкой" закончено, поспешил к машине.
– В гараж!
– велел он, плюхаясь на заднее сиденье.

– Ты даже не представляешь, Спортсмен, что я с тобой сделаю, - тихим голосом говорил Крепленый в ухо Ласковину.
– Но я тебе сейчас расскажу! Сначала мы приедем в хорошее место. Хорошее место, Спортсмен, тихое, как морг. Там я возьму ножик и буду тебя резать. Долго резать, может, ночь, может, две ночи. Я буду стругать тебя по кусочкам, как полено, ты слышишь меня, Спортсмен? Я буду отрезать от тебя по кусочку, а Чиркун будет прижигать паяльничком... чтобы ты не умер раньше времени, Спортсмен. Мы отрежем тебе пальцы, уши, нос, яйца тоже отрежем, но не сразу, Спортсмен, не сразу! Куда нам спешить? Сначала мы тебя опетушим, я и мои кореша. А потом начнем резать. И прижигать. И кормить тебя будем, Спортсмен. Отрежем кусочек - и сварим. И покормим. Мы будем хорошо тебя кормить. Ре-гу-ляр-но! Я сам буду тебя кормить, Спортсмен... Андрей плохо понимал, что шепчет ему Крепленый. Слова сливались в ровный невнятный шум, от которого усиливалась головная боль. Ласковин не знал, сколько они уже едут и где находятся. И не мог открыть глаза, чтобы посмотреть. Машина остановилась. Холодный воздух обжег лицо Андрея, когда его вытащили из машины.
– Слышь, Крепленый, глянь, как его колотит!
– сказал третий бандит.
– Как бы не откинулся прямо счас?
– Не откинется, - уверенно сказал Крепленый.
– Спортсмены, они крепкие. Тащи его в гараж. Потягу скажи: пусть едет. А за нами - утром. И чтоб ни звука, усек? Андрея втащили внутрь,

бросили на пол, навзничь. Подвешенная к потолку лампочка горела так ярко, что свет ее резал Андрею глаза даже сквозь веки. Один из бандитов сел за руль "вольво", и машина уехала. Двое остались с Крепленым, один прикрыл дверь гаража, второй запустил обогреватель. Крепленый налил себе стакан водки, проглотил половину, а остаток выплеснул Ласковину в лицо.
– Херовый ты спортсмен, Спортсмен!
– сказал он и пнул Андрея в печень. Трухлявый! Удар перевернул Ласковина на бок, и его снова вырвало. Желчью. С огромным усилием Андрей открыл глаза и увидел кусок серого бетона и какие-то расплывающиеся тени. Что-то твердое с тупой болью давило на ребра. Какой-то выступ на полу... Тот, другой, не приходил. "И не придет!" - вдруг понял Андрей. Он там, в ночных кошмарах, а здесь, в реальности, только реальные кошмары... Тупая боль сменилась острой. Металл, кусок металла или, может, кирпича, остро вонзался в бок. Андрей пошевелился, и боль ослабла.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Ты только не сдохни, Спортсмен!
– озабоченно проговорил Крепленый, присаживаясь на корточки около Ласковина.
– Чиркун! Налей мне еще стакан! Вот, Спортсмен, позырь!
– И поднес к глазам Андрея узкий, бритвенно острый нож.
– Видишь, Спортсмен? Видишь? Андрей действительно разглядел полосу металла, от которой отражался электрический свет. Но еще он понял, что предмет, упирающийся ему в ребра, выпавший из кармана куртки "вальтер". Тот самый, крепленовский. Ласковин почти бессознательно скреб пальцами по выступу рукоятки. Он цеплялся за пистолет, как утопающий за соломинку. Для того чтобы высвободить оружие, надо было приподняться, но даже это было сейчас Андрею не по силам. Пусть ему и удалось бы вытащить пистолет, ведь нужно еще выстрелить, а выстрелив попасть... в какую-нибудь из теней, что плыли перед глазами. Чиркун подал Крепленому стакан. Тот отхлебнул водки, поставил на пол.
– Выпить хочешь, Спортсмен?
– И толкнул Ласковина кулаком в грудь, отчего тот снова опрокинулся на спину. Пальцы Андрея сжались на рукояти "вальтера". Там, на Разъезжей, он не удосужился поставить его на предохранитель, и, когда палец его нажал спусковой крючок, оглушительно грохнул выстрел.
– Еш твою...
– выдохнул потрясенный Крепленый, когда пуля свистнула у его уха. Еш твою мать! Пронзительный вопль за спиной заставил бандита оглянуться. Посланная в никуда пуля ухитрилась найти цель: угодила в ляжку Чиркуна, отбросила того на груду покрышек. Андрей с огромным трудом повернул голову. После выстрела пистолет едва не вырвался у него из руки, но, как ни странно, в глазах немного прояснилось. Он увидел нож в руке Крепленого и бледное пятно его лица. Локоть руки Ласковина упирался в пол, поэтому он сумел поднять пистолет на несколько сантиметров и еще раз нажать на спуск. Пуля угодила в край лезвия ножа, вышибив его из рук Крепленого, и, слегка изменив траекторию, вошла под левую ключицу и вышла из спины, не задев ни позвоночника, ни крупных сосудов. Но удар ее опрокинул Крепленого, основательно приложив затылком о бетонный пол. Так получилось, что чуть живой и с трудом соображающий Ласковин ухитрился попасть два раза из двух в то время, как Ласковин в хорошей форме неизменно промахивался. Над этим следовало бы подумать, но как-нибудь в другой раз. Третий бандит стоял к остальным спиной, собираясь запереть ворота гаража, обитые изнутри, для теплоты, толстым войлоком. Первый выстрел заставил его подскочить на месте и обернуться, как раз когда Ласковин второй раз нажал на спуск. Бандит увидел нож, взлетевший пропеллером в воздух, падающего Крепленого и Чиркуна, корчившегося на груде покрышек у дальней стены гаража. И еще он увидел пленника с неизвестно откуда появившимся пистолетом. Дальше "тобольцем" управлял уже инстинкт самосохранения. Андрей лежал к нему спиной, и первым движением бандита было выхватить собственное оружие. Он потянулся к заткнутому за пояс, за спиной, пистолету, но тут Ласковин опрокинулся навзничь. Это движение, вызванное слабостью, "тобольцем" было истолковано однозначно. "Третья маслина - моя!" - мелькнуло у него в голове. Он выскочил из гаража и стремглав пустился наутек. Пока он несся между рядами железных боксов, ему несколько раз почудился треск выстрела. Но это было лишь разгулявшееся воображение. Зато два свирепых пса, набросившихся на "тобольца" у ворот гаражного комплекса, были самыми настоящими. Бандит ринулся напролом, прорвался... и собачьи клыки впились ему в ягодицу. Тут он вспомнил о пистолете, который держал в руке, и принялся палить во все, что вертелось вокруг, рыча и полосуя его одежду клыками. Бандит вышел победителем. Прихрамывая, он припустил к воротам, а сторож, которому полагалось выскочить и задержать злоумышленника, счел за лучшее остаться у себя в будочке. Четыреста восемьдесят тысяч рублей не такая сумма, чтобы рисковать собственной головой.

Как ни странно, поставленный на пол стакан с водкой не перевернулся. Как ни странно, желудок Ласковина, всего лишь несколько минут назад извергший последний плевок желчи, не вытолкнул обратно проглоченный алкоголь. И наконец, третье: огонь в желудке, разлившись по телу, отчасти вернул Андрею способность двигаться. Ласковин встал. Мир двоился и троился у него в глазах. Ног он просто не ощущал, удерживая равновесие тем непостижимым образом, который позволяет в хлам пьяному человеку, отогнувшись назад под немыслимым углом, зигзагами пересечь улицу, полную машин, и ни разу не упасть. Может быть, Ласковин был пьян, может быть, его мозг просто работал с перебоями, время от времени выключаясь. Ласковин помнил, как он встал. Помнил, как, шатаясь, подошел к воротам гаража, открыл их с третьей или четвертой попытки и выбрался на мороз. Еще он помнил, как задубела от холода промокшая одежда. Ласковин вышел, начисто забыв о Крепленом, о втором бандите, истекающем кровью в оставленном гараже, вышел и побрел в ночь. В следующий раз он очнулся, споткнувшись обо что-то мягкое и упав. Споткнулся Ласковин о собачий труп. В шаге от него лежал второй. Андрей видел их, но едва ли понимал, что это. Он встал (может быть, уже не в первый раз) и, чудом удерживая равновесие на смерзшемся гравии, поплелся к воротам. Мимо собачьих трупов, мимо будочки сторожа, через калитку с болтавшимся на одной петле замком, разбитым двумя пулями (будь стрелявший чуточку посмелей, пара таких пуль сидела бы в теле Ласковина), и дальше, дальше, сначала по бугристой автомобильной дороге, затем по тропинке, мимо свалки, через небольшую рощицу, через железнодорожную насыпь (спускаясь с нее, Ласковин упал и почти минуту выбирался из засыпанной снегом канавы), через еще одну свалку, через пустырь, потом мимо какой-то стены - пока наконец не уткнулся в железную коробку автобусной остановки. Ласковин оттолкнулся от нее и, сделав несколько неверных шагов в сторону, ударился о шест со знаком дорожного перехода. Обхватив его руками (пальцы совершенно онемели), Ласковин глядел на скупо освещенную улицу, на проспект, разделенный пополам занесенным снегом газоном, на редкие машины, возникающие слева и сбрасывающие скорость перед поворотом... Он их больше не боялся. Сколько он шел? Полчаса? Час, два? Сколько стоял так, таращась в темноту, слегка разбавленную розовым люминесцентным светом? Неважно. Важно, что, когда на какое-то мгновение ясность мыслей вернулась, Андрей узнал это место. И понял, что совсем рядом, в каких-нибудь трехстах шагах, его квартира. Будь Ласковин в здравом уме, трижды подумал бы, прежде чем решиться вернуться в оставленный дом. В дом, где, скорее всего, уже несколько дней ожидали возвращения хозяина. И не для того, чтобы спросить, где у Ласковина туалетная бумага. Но сейчас у Андрея было только два выхода: рискнуть или лечь на землю и замерзнуть. Когда Ласковин наконец добрался до своей двери и повернул окоченевшими пальцами ключ, никто не выстрелил в него из темноты коридора. Плечом включив свет, сдирая с себя стоящую колом одежду, Ласковин побрел в ванную, включил горячую воду и через минуту плюхнулся в долгожданное тепло. Тело его свело от боли, но эту боль можно было и потерпеть...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Проснулся Андрей в собственной постели (хотя и не помнил, как туда попал) от телефонного звонка. По привычке он протянул руку к трубке... и отдернул, сообразив: не надо! Предостерег его сам телефон. Не его телефон! "Ну конечно, с опозданием сообразил Ласковин.
– Я же его снял... и он сгорел в машине". Да, так. Ласковин сел на постели и невольно охнул от боли. Господи! Болело все, что только могло болеть! Снаружи и внутри. Ласковин рухнул обратно и, сжав зубы, перетерпел новую волну. Телефон продолжал звонить. Терпеливый, гад! Настольные электронные часы показывали восемь пятнадцать. Сколько он спал? Шесть, пять часов? Четыре? Шаг за шагом Ласковин попытался восстановить вчерашнее. Отчасти ему это удалось. Отчасти. На стуле лежало полотенце. Еще влажное на ощупь. Простыни были чистыми. На ковре отпечатались грязные следы. Не его. Телефон наконец унялся... чтобы зазвонить снова. Новенький белый телефон-трубка. Ласковин медленно-медленно оторвал голову от подушки. Двигаться можно. И боль можно терпеть... Если не делать резких движений. Все-таки ему неимоверно везет! По всем жизненным правилам сегодня утром он должен был стать куском окровавленного мяса. Живого или уже мертвого. Ласковин встал. Накативший приступ тошноты заставил зажмуриться. Да, ему везет, но везение это, как говорят, второго сорта. В ванне все еще стояла вода. Теплая. Ласковин подавил желание лечь (время, время!), выдернул пробку и включил душ. Когда струи воды упали на голову, тупая боль сменилась резкой, как от ожога. Андрей осторожно ощупал самое болезненное место (повыше лба) и обнаружил здоровенную шишку и ссадину. Именно сюда его приложил рыжий. Что ж, недурной удар. Сотрясение мозга, вне всякого сомнения! Ласковин посмотрел на своей многострадальный бок. Он был щедро залит зеленкой, так щедро, что простыни наверняка не отстирать. Ну и хрен с ними. Сама рана, насколько можно было определить под слоем зелени, - без особых изменений. Ласковин выключил душ, взял тридцатилитровый бак, из которого обычно обливался, и наполнил его примерно наполовину. Поток холодной воды вызвал новый апофеоз боли, но через пару секунд стало заметно легче. Андрей осторожно вытерся, обработал бок (на этот раз - как следует) и, собрав вчерашние грязные бинты, выбросил их в помойное ведро. Как ни странно, квартира его разгрому не подверглась. Все было цело и более-менее в порядке. Грязные следы, гора окурков в майонезной банке (рядом пустая пепельница), какие-то потеки на кухонных занавесках - мелочь, не в счет. В холодильнике даже прибавилось продуктов, правда, не из тех, что сам Ласковин предпочел бы съесть. Положив на батарею (пусть сушатся) ботинки, Андрей обследовал карманы куртки. Потерь не было. Приобретений - тоже: сотовый телефон "кабанчика" сдох, не выдержав суровых будней самоубийцы. Денег было подозрительно мало, но тут Ласковин сообразил, что они в камере хранения на Варшавском. Еще пару минут он мучительно восстанавливал в памяти шифр. Восстановил. Пистолет тоже был на месте. Магазин почти пуст. Один патрон. И еще один в стволе. Что ж, если он использует эти два патрона так же успешно, как предыдущие, выйдет совсем неплохо. Но будем надеяться, что он никого не убил. И не убьет... Тут Ласковин вспомнил лицо Крепленого и понял, что "не убьет" относится к прежнему Ласковину, недельной давности. А Ласковин теперешний с удовольствием прострелит бандиту башку. Или проломит кулаком, так даже приятнее! Больше всего Андрею хотелось вернуться на тахту и не подниматься минимум до завтрашнего утра. Но он преодолел искушение. Порывшись в аптечке, проглотил две таблетки обезболивающего, горсть витаминов и капсулу стимулятора. Затем позавтракал. Потом, покопавшись в своем гардеробе, выбрал свежее белье и штаны. И толстый верблюжий свитер. Пулевые отверстия на куртке он заклеил кусочками кожи. Спустя час двадцать после того, как поднялся с постели, Ласковин покинул дом. На улице оказалось довольно мерзко. Погода с ночи изменилась. Стало теплей. С неба сыпались мокрые липкие хлопья, тут же таявшие. Серый мокрый рассвет. Настроение у Андрея окончательно испортилось. Зато он нашел плащ. Дрянной такой, навозного цвета плащик с капюшоном на каменной стеночке рядом с помойными баками. Аккуратно сложенный прежним хозяином, уже попахивающий помойкой, плащик был то, что надо. В гардеробе Ласковина сроду не нашлось бы такой замечательной вещи. Помоечный плащик оказался великоват, но это даже хорошо. Накинув капюшон (покойникам и кандидатам в покойники брезгливость не к лицу), Андрей ссутулился и посмотрел на себя в витринное окно. Очень недурно! Шаркающей походкой (легко имитировать развалину, когда ты и есть развалина!) Ласковин побрел к автобусной остановке. "Ничего, мы еще повоюем", - подумал он. Но подбодрить себя этой мыслью Андрею не удалось.

Дверь гаража распахнулась от мощного толчка. Свет дорожных прожекторов ударил внутрь, высветив две человеческие фигуры, скорчившиеся на брошенной на пол рогоже. Трое вошли внутрь. Гришавин, Берестов и рыжий Корвет.
– Где он, сучара?
– негромко спросил Гришавин. Крепленый оскалился, с усилием поднялся на ноги, щуря глаза от бьющего в лицо света. Чиркун круглыми от страха глазами глядел на гладко выбритое лицо пахана. Лицо Чиркуна было голубоватым от потери крови. Крепленый, хоть тоже был ранен, выглядел бодрее. И агрессивнее. Именно он перевязал и себя, и кореша, хотя с дыркой в груди это было совсем нелегко.
– Где он?
– процедил Крепленый, ухмыльнувшись.
– А, нету!
– Ответишь, - так же тихо сказал Гришавин и мигнул.
– Отвечу!
– Крепленый ухмыльнулся еще шире.
– Сходняк...
– Сходняк?
– Гришавин еще раз мигнул.
– Уже! Корвет! Рыжий вынул из подмышечной кобуры револьвер и с выражением мстительной радости на веснушчатом лице, дважды нажал на спуск, обе пули попали в цель: одна - в горло, вторая - в сердце. Рыжий вытолкал из барабана гильзы и положил в карман. Из другого кармана он достал коробочку с патронами и дозарядил оружие. Только после этого вернул в кобуру. Затем посмотрел на Гришавина.
– Я на тебя надеюсь, - сказал тот.
– Поехали. Ребята потом приберут.
– Момент, - произнес до сих пор молчавший Берестов. Выхватив пистолет, он с ювелирной точностью всадил пулю между бровями Чиркуна. Так быстро, что тот даже дернуться не успел.
– Прибирать надо чисто, - сказал Берестов.
– Зря.
– Гришавин оттопырил губу.
– Расходуешь материал!
– Чурка с гнильцой, - произнес Берестов и усмехнулся. Он любил убивать. Эта любовь была одной из немногих его слабостей.
– Спортсмен, - проговорил Гришавин.
– Тебе придется взять его еще раз, Корвет.
– Сделаем, - последовал уверенный ответ.
– Дней через пять он будет у вас!
– Вот это теперь ни к чему, - отозвался Гришавин.
– Теперь, когда мы знаем, что он сам себе режиссер, - лидер "тобольцев" усмехнулся, - да еще бойкий не по чину. Мне он не нужен. Убей его и позаботься, чтоб концов не осталось. А главное, чтобы никаких больше убытков! Гришавин вышел. Но Берестов задержался.
– Что предпримешь?
– спросил он.
– Постараюсь, чтобы не было убытков, - ответил Корвет.
– Усилю охрану, возьму под контроль его приятелей, ментов озадачу. В Питере у него вариантов нет, из города не уйти, ни за бугор, никуда. Разве что пешком. Да он и не станет тихариться: рано или поздно попробует нас достать. Конь подыграет. Кстати, помог бы людьми...
– Нет проблем. Двадцать человек на неделю тебе хватит? На своем транспорте.
– Вполне.
– Дам. И со своими разберись. Не бойцы, а гопники, мать их... Крепленыши!
– Можешь не сомневаться. Взнуздаю на счет раз. Двум-трем мозги вышибу, остальные по струнке ходить будут. Я тут, кстати, мужичка себе присмотрел - с бумагами разбираться. Не из наших, но башковитый. Возьму, ты не против?
– Бери, твое право. Смотри только, чтоб не наседка.
– Это проверено. Я бы, кстати, и Спортсмена в команду взял: классно работает. Глупо, но классно. Раз босс сказал, что он сам по себе...
– И не думай!
– отрезал Берестов.
– Гриша ему уже применение нашел: червей кормить!
– Берестов!
– донеслось снаружи.
– Уже все!
– откликнулся телохранитель. И Корвету: - Запирай коробку и поехали! Свет прожекторов, пронзавший внутренность гаража, померк. Стало заметно, что снаружи уже совсем светло. Корвет огляделся в поисках ключей, не нашел и обшарил карманы Крепленого, чье тело уже начало коченеть. Да, ключ был у него в нагрудном кармане. Корвет достал его, вытер испачкавшиеся в крови пальцы о рубашку убитого и отправился запирать гараж. Через сорок минут светло-голубой "бентли-турбо" Гришавина доставил нового лидера Корвета на Мастерскую.

Из метро Ласковин позвонил Зимородинскому. В это время его наверняка можно было застать дома.
– Слава, - сказал он, не представляясь, - можно прислать к тебе двоих ребятишек?

– Присылай, - после небольшой паузы ответил Зимородинский. И еще через полминуты: - Сам - как?
– Расту, - сказал Андрей.
– Спасибо! И повесил трубку. Это дело, которое надо устроить раньше, чем к его фамилии ухитрятся прибавить слово "покойный". Чтобы как-то развеяться, Ласковин сходил в кино. На "Джуниора". Вид беременного Шварцнеггера донажды привел его в отличное настроение. Но не в этот раз. Может быть, виновата погода? Ласковин пообедал, если можно назвать обедом полдюжины пожилых бутербродов, и позвонил "разведчику" Юре.
– С утра приехал рыжий, - доложил "разведчик".
– На кр-рутой тачке! Первый раз такую вижу. Потом - как обычно. ("Уже "как обычно"!" - отметил Андрей.) Разъехались кто куда. Где-то в двенадцать приехал мебельный фургон.
– Мебельный?
– Ну да, мебель привезли, клевую такую. А старую увезли. Вроде всё. Федька там остался, наблюдает.
– Молодец, - похвалил Ласковин.
– А теперь возьми ручку, запиши номер.
– Я запомню, - сказал Юра.
– У меня память, как у компика.
– Ну запоминай!
– И Ласковин выдал ему номер Зимородинского.
– Зовут Вячеслав Михайлович. Скажешь: вам утром звонили. Да повежливей - это мой сэнсэй. Если он вас возьмет, считайте - крупно повезло! Дальше: если я завтра не позвоню наблюдение снять. ("Хватит школу прогуливать", - добавил он мысленно.) Это все. Вячеславу Михайловичу звонить лучше вечером, после семи. Удачи! Голова опять разболелась, и Ласковин проглотил очередную таблетку. У него оставалось примерно полтора часа. Затем - ТОО "Шанкар". Очень возможно, что это будет его последний "укус", но отступать Андрей не будет. Во всяком случае, он неплохо повеселился. Ласковин улыбнулся, вспомнив, какой счет могут выписать ему "тобольцы". И в частности, гражданин Крепленый. Счет был что надо! Смерти Андрей больше не боялся. Жизнь выглядела слишком мрачной, чтобы за нее цепляться.

Через полтора часа он снова был на Большеохтинском. А еще через три часа Ласковин проводил взглядом втянутый под лед "чероки" и побрел к метро, прикрывая лицо от сыплющихся сверху хлопьев снега. В прежние времена этот нескончаемый полет огромных снежинок, при почти полном безветрии возникающий из ниоткуда в свете уличных фонарей, Ласковин счел бы красивым. Но теперь - всего лишь холодная влага, стекающая в ту чашу весов, где уже лежали боль, озноб и безысходность. Андрей был еще жив, и это единственное, что можно было положить на другую чашу.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Два часа Ласковин просидел на скамейке в метро. Здесь было тепло, сухо и безопасно. В помоечном своем плащике Ласковин был просто одним из бомжей, существ, от которых, как правило, отводят глаза. "Буси-до - Путь воина - это путь к смерти. Когда у тебя есть два пути, выбирай тот, что ведет к смерти, потому что слабость твоя толкает тебя на другой. Не рассуждай. Направь мысль на избранный путь и иди. Каждое утро думай о том, как надо умирать. Каждый вечер напоминай себе о смерти. Не позволяй мыслям о долгой жизни завладеть тобой, иначе погрязнешь в пороках и беспутстве. Подумай, как непрочна жизнь воина. Живи так, будто этот день - последний". Когда-то эти слова из самурайского кодекса неплохо укрепляли дух Ласковина. Теперь же, мысленно повторяя их, он не ощущал прежнего подъема. Может быть, потому, что никогда раньше не оказывался в условиях, когда каждый день действительно может стать последним. "Если ты умрешь, не достигнув цели, твоя смерть может показаться глупой и никчемной, но зато честь твоя не пострадает!" Андрей не мог с этим смириться. Он не был ни самураем, ни буддистом, и жизнь не была для него эпизодом в иллюзии бытия. "Никогда не следует задумываться над тем, кто прав, кто виноват. Никогда не следует думать о том, что хорошо, а что нехорошо... Рассуждающий воин не может принести пользы в бою..." Было во всем этом что-то ущербное. "Те, кто держатся за жизнь, умирают. Те, кто не боятся смерти, живут. Все решает дух. Постигните дух, овладейте им, и вы поймете, что есть в вас нечто превыше жизни и смерти - то, что в воде не тонет и в огне не горит". Вот это было ближе к правде, но, как любил говорить Слава Зимородинский: "О каждом человеке можно с определенностью сказать только одно: он умрет!" - Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Святый Боже, Святый Крепкий... Рядом со скамейкой, на которой сидел Ласковин, на полу устроился нищий.
– ...Святый Бессмертный, помилуй нас!.. Святый Боже... У колен его лежала меховая шапка с сотенной синей бумажкой. Нищий быстро крестился и каждое крестное знамение завершал резким наклоном. Как заводная кукла.
– ...Святый Крепкий, Святый Бессмертный... Глядя на его макушку с сальными прядями волос, Ласковин вдруг понял, что для него сейчас реальность не утонченная безупречность Буси-до, а вот этот полностью отверженный людьми человек, с полным равнодушием к сотням шаркающих мимо ног повторяющий: - Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный... Ласковин поднялся, и нахлынувшая боль заставила его крепко сжать зубы. Минуту он постоял, привыкая, потом двинулся к эскалатору. Поднимаясь вверх, Андрей проглотил очередную пару таблеток. Спустя несколько минут, когда он, пройдя мимо Московского вокзала, вышел на Староневский, боль отступила и настроение его поднялось. Словно по "Великому закону Равновесия" пронесшийся мимо "ауди" обдал Ласковина потоком грязи. "Не бойся быть смешным!" - сказал себе Андрей, вспомнив нищего в метро и оглядывая осыпанную черными оспинами штанину. "Грязь - не свинец. Высохнет и осыплется!" Зима, блин! Из-под каждого колеса - клозетная ниагара. Вспомнилась собственная "жигуленка", чей черный скелет, поди, до сих пор стоит во дворе на Петроградской. Как ни странно, воспоминание это уже не было болезненным. Привык. Ссутулившись, Андрей брел по изъеденному жизнью тротуару, и чертова слякотная зима понемногу вытягивала из него силы. От мира остался только "хлюп-хлюп" собственных шагов. Ни лица мужчин, ни ноги женщин его уже не интересовали. И наплевать, достанут ли сегодня "тобольцы" или нет. Максимум надежд: чтобы на чердаке на Советской не было засады. Чтобы согреть на спиртовке кружку чаю, залезть в спальник и наконец расслабить ноющие мышцы. Только одна ночь - и ему будет довольно. Еще один нищий. Бр-р! В такую погоду, на чертовом мокром асфальте! Нет, не на асфальте, на коврике пенопленовом. А все-таки мерзостно. Ласковин перешагнул через вытянутую напоказ, обмотанную грязными бинтами ногу... и остановился. Покопавшись в кармане брюк, выгреб несколько влажных смятых бумажек и опустил в суповую тарелку на костлявом колене. Не этому - тому! Ласковин вспомнил, что в доме по другую сторону проспекта живет его хороший знакомый. И не ведает о том, что бредет сейчас Андрей мимо в говеном плащике, ссутулившись, как больной артритом. И податься Ласковину некуда. Знал бы небось позвал бы в гости, накормил-напоил, спать уложил... Вот так, Андрей, и наводят бандюг на хорошего человека! Нет уж! Место Ласковину - на чердаке. В темном углу под трубой отопления. И тихо лежать, а то там, за стенкой, в мансарде, люди живут. Услышат - милицию вызовут: ишь, бомжей развелось! Спалят дом - сам бомжом станешь! Милиция. Легки на помине. Ссутулившись еще больше, Андрей разминулся с тремя ментами, и те "проехались" по Ласковину равнодушными взглядами. Не по человеку по одежде. "Одно хорошо, - подумал Ласковин, - габариты у меня скромные. Был бы такой шкаф, как Митяй, - торчал бы в толпе, как Александрийский столп. Большой, конечно, неплохо: вес, внушительность. Но в конкретном случае, когда голова над толпой, в плечи ее не очень-то втянешь. А уж в спину широкую стрелять - одно удовольствие!" Андрей нащупал в кармане влажный металл. Ма-аленькие такие пульки! Да, не поучи его в свое время Слава - сидеть бы этим пулькам у него под брюшным прессом. А ведь учился - недоумевал. На хрен советскому каратэку уход от огнестрельного? Недоумевал, но выучился. Сэнсэй сказал: делай так делай и не сипи! Ласковин улыбнулся. Это были хорошие мысли. Его, привычные. Живые. Захотелось есть. Тоже добрый знак. Андрей остановился у киоска, купил "сникерс". Зайдя под арку, сбросил с головы капюшон, набухший от сырости, - стало еще легче. Ел, поглядывая на улицу. Здесь, в тени, было относительно безопасно. Сухо и можно спину распрямить...
– Извините, сигаретки не найдется? Девушка! Блин! Что ж ты, милая, со спины подкрадываешься? Если человека в одночасье деклассировали и включили в охотничий список, он ведь и бабахнуть может. С испугу. Или влепить уракен в висок, не оглядываясь... по такой головке.

Андрей выдавил улыбку, как остатки крема для бритья.
– Не курю, простите. Девушка улыбнулась, прицокнула каблучками. И не уходила. Ждала чего-то. Ласковин пожалел, что откинул капюшон. "Иди, милая, - мысленно попросил он.
– Иди отсюда!" Худенькая блондиночка, глазки большие, подкрашенные. Губки - тоже. Молоденькая совсем, лет семнадцать. "Нет, девочка. Нынче со мной дружить - беспокойное занятие".
– Не курю, - сухо повторил Ласковин.
– А-а-а... Стоит, смотрит, улыбается уголочком красного рта. Эдак "беспомощно"... Андрею вдруг показалось, что перед ним призрак. Призрак прошлого...