Иное небо (Чужое небо)

Лазарчук Андрей Геннадьевич

11.06.1991. Около 7 час.

Турбаза "Тушино-Центр"

Я открыл и тот час же закрыл глаза: княжна стояла на коленях в углу перед крошечным образком, из тех, что носят на шее, и шептала что-то, задыхаясь от этого шепота. Мне нельзя было видеть это. Никому нельзя было этого видеть. Вряд ли я проспал больше часа, но тело затекло, брючный ремень глубоко врезался в кожу. Изо всех сил я старался не шелохнуться, не сменить дыхания. Безумная ночь. Самая безумная из всех безумных ночей...

Мы вернулись, и Командор объявил, что по случаю славной победы над случайным противником пленарное заседание Сексинтерна прерывается для работы по секциям и что, согласно духу и букве Манифеста, провозгласившего равенство полов в выборе партнеров, сегодня такое право предоставляется женскому полу, и княжна тут же подошла ко мне, подала руку и посмотрела в глаза – так глубоко, что заныло несуществующее сердце. Только ничего не говорите, прошептала она, когда мы остались одни и я запер дверь, ничего... ничего... Мы стояли в полной темноте, взявшись за руки, и молчали. Что-то творилось... зачем, прошептала она, зачем, зачем все так, для чего? Кто-то играет нами... Я не плачу, говорила она, когда я пытался вытереть ее слезы, я не плачу, не плачу, не плачу. Мы сидели рядом, я обнимал ее за плечи, а потом оказалось, что лучше лечь, и мы легли, и я продолжал обнимать ее – просто чтобы было теплее и уютнее, и спокойнее, и надежнее, а она говорила не умолкая, что-то давнее, темное, тяжелое изливалось из нее, как в школе учитель немецкого высмеивал

ее акцент, он не смел наказывать ее, как детей простых фамилий, но тем гнуснее были его насмешки, и как арестовали отца, вывесившего на доме национальный флаг с траурной лентой на Пятое марта, и какой ужас был в Телави: женщины вставали в цепи перед танками, они думали, что танки не пойдут по живым, а танки пошли, там погиб ее жених, бросился на танк с канистрой бензина и с факелом и сгорел вместе с танком, а сама она там впервые убила человека, солдата-немца: дала затащить себя в темный подъезд и застрелила из револьвера, из старенького, оставшегося после отца, нагана, потом у них организовалась группа: она и еще одна девушка-армянка заманивали солдат и офицеров на квартиру, а парень, прятавшийся там, душил их тонким тросиком, так они убили одиннадцать человек и провалились на двенадцатом, видимо, их уже давно ловили и этот двенадцатый был подсадным, и тогда только чудо спасло ее: она спряталась за створкой двери черного хода, и ее не заметили... ее друзья отстреливались, а она стояла, безоружная, и ничем не могла им помочь. Потом она познакомилась с Грифом, и Гриф сделал ее настоящим бойцом.

Я что-то говорил в ответ, а потом неожиданно стал читать Лермонтова, оказывается, я еще многое помнил: Кавказ! далекая страна! Жилище вольности простой! И ты несчастьями полна и окровавлена войной!.. – ...И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови... – ...И Божья благодать сошла на Грузию! она цвела С тех пор в тени своих садов, Не опасаяся врагов, за гранью дружеских штыков... – а это прочла она, прочла и заплакала опять, одиночество, вы понимаете, такое вселенское одиночество, а казалось, что – братья! Тогда и было так, наверняка, так и было, но так давно, так давно, с тех пор все поменялось, все изменилось, и уже не братья, уже каждый сам по себе, и – одиночество... Наш народ совершенно одинок в этом мире, непостижимо одинок, этого нельзя понять, нельзя объяснить, и только иногда, почувствовав, находишь слова, но эти слова не переводятся на другие языки. Душа народа не переводится, и не переводится боль души, и одиночество, и разочарование в тех, кто называл себя братом, а делался хозяином... или вел себя как хозяин... Девочка, говорил я, да разве же в этом проклятом мире есть хоть один народ, который был бы счастлив? Который был бы не обижен? Русские – разрезанные по живому, натасканные друг на друга, и еще неизвестно, что будет вот-вот? Немцы, которым вдруг забыли все хорошее и припомнили все плохое, которых проклинают на каждом углу и скоро начнут резать за то только, что немцы? Или поляки, извечные анархисты, которым любая власть хуже рвотного? Или армяне, которых уже почти не осталось? Французы, вспомнившие, что были когда-то великой державой? Евреи, со всего света свезенные на несчастный пятачок земли – фактически, в огромное гетто? А чем им хуже, чем нам? спросила княжна. Я знаю, они недовольны, но – чем им хуже? Свое государство со своими законами, свой дом... не улей и не небоскреб... За гранью дружеских штыков, напомнил я. Ах, это... – она отмахнулась. А что, Грузия была бы довольна таким же статусом, как у Иудеи? Как у Иудеи, у государств Турана?.. Довольна? – переспросила княжна. Довольна... какое нелепое слово... Впрочем – да. Для начала. Тогда – да здравствует Грузия! – провозгласил я. Я так давно не плакала, сказала она, вытирая слезы, я думала, что разучилась, и вдруг – такое наводнение... Мы случайно сведены судьбою, Мы себя нашли один в другом, И душа сдружилася с душою, Хоть пути не кончить им вдвоем!.. Я рожден, чтоб целый мир был зритель Торжества иль гибели моей... – я читал и читал, передо мной раскрывались листы книг, я не подозревал, что помню так много: По небу полуночи ангел летел, И тихую песню он пел; И месяц, и звезды, и тучи толпой Внимали той песне святой... Он душу младую в объятиях нес Для мира печали и слез; И звук его песни в душе молодой Остался – без слов, но живой. И долго на свете томилась она, Желанием чудным полна; И звуков небес заменить не могли Ей скучные песни земли... Наверное, так оно и есть, шептала княжна, наверное... я чувствую иногда, что такое было со мной... а вы? Не знаю, сказал я, если и было, то я чересчур хорошо научился не помнить этого. Зачем?! Не знаю... казалось, будет легче. Только казалось? Мне не с чем сравнивать... с собой – другим, каким был раньше? Или мог бы быть... Есть другие миры, убеждала меня княжна, и в них живем мы же – но иные, настоящие, чистые, – но для того, чтобы эти миры сохранились, мы здесь должны быть такими, какие мы есть сейчас... непонятно? Нет, все понятно, все очень понятно, как мне хотелось бы, чтобы все было именно так! Все и есть именно так, мы выкупаем здесь их безмятежность там... Наверное, я тоже буду в это верить, сказал я, это очень здорово, это как раз то, во что я поверить способен. А в Бога? Нет, сказал я, не хочу... у меня слишком много претензий к нему. Я верю, сказала княжна, верю в Бога-творца, который бессильно смотрит на мир, созданный им когда-то, и в Христа, сына человеческого, однажды собравшего на себя все грехи мира и унесшего их Господу... рассказать, что там было на самом деле? Вы знаете это? – удивился я. – Откуда? Просто знаю... просто поняла, как это было... как должно было быть, чтобы получилось то, что получилось... Рассказать? Да, сказал я. Иисус вовсе не был божьим сыном, сказала княжна. Он был нормальным мальчиком в большой семье плотника. Ему и самому предстояло стать плотником... времена были смутные, семья бежала в Египет, вернулась... Иосиф работал, Иисус помогал ему, он уже многое умел, он был способным мальчиком... так бы все и шло, но умер Август, а в провинции было неспокойно, и однажды несколько еврейских мальчиков напали на римский патруль и убили солдата. Их тут же схватили, а может быть, схватили других – какая разница? По закону их должны были передать местным властям, а те – осудить на смерть, на побивание камнями. Но слишком неспокойно было в провинции, и комендант сделал вид, что не слишком силен в тонкостях законов... На территории гарнизона действовали законы Рима. Комендант послал за плотником, привели плотника с подмастерьем, и комендант – сам или через кого-то из подчиненных – велел им изготовить по чертежам три креста для распятия. Им дали дерево и инструмент... а может быть, инструмент они принесли с собой... Римский крест для распятия, изготовленный по всем правилам, не так уж прост: там и блок для поднятия перекладины, к которой приколачивают руки, там и специальный колышек, на котором распятый как бы сидит – потому что иначе, виси он только на руках, дыхание остановится через три-четыре часа слишком быстро, по мнению римлян... Плотники сделали то, что от них требовалось. Комендант посмотрел, остался доволен и велел хорошо заплатить за работу: по десять серебряных тетрадрахм за крест. Мальчиков распяли. Они мучились несколько суток – как и положено по римской процедуре казни... Иисусу было четырнадцать лет. Он рос – и вдруг обнаружил, что случай этот растет вместе с ним. Проходили годы, а из памяти ничего не стиралось. Хуже того: стиралось все остальное, а это – занимало освободившееся место. Иисус не мог больше смотреть на плотницкий инструмент. Братья и сестры раздражали его. Мать казалась мелочной мещанкой. Отец – чуть ли не преступником. Стоило побыть немного в тишине, и в ушах возникал тот звук, что исходил от распятых мальчиков и который мог бы быть стоном, если бы у них оставались силы стонать. Он пытался пировать с друзьями – это было еще тяжелее. Он просил совета у раввинов они не понимали его. Тогда он уходил в пустыню – специально, чтобы слушать этот звук. Он понял в пустыне, что Бог избрал этот способ, чтобы говорить с ним. И понял, что именно он должен делать... потому что – и это он тоже понял в пустыне –

каждый из живущих отвечает за все. За все, что происходит в этом мире. Да, он должен собрать у людей их грехи, предстать перед Богом и сказать: Боже, мы ведь не просили Тебя создавать нас, Ты сделал это по собственной прихоти, так почему же теперь Ты отвращаешь лицо свое от нас? Мы – образ Твой и подобие, значит, наши грехи – это и Твои грехи, и Ты, когда смотришь в нас, смотришься в зеркало; так на, возьми себе грехи наши, ибо люди виноваты лишь в том, что пришли в этот мир такими, какими Ты сотворил их. И Иисус ходил и проповедовал среди людей самых низких, среди бродяг, мытарей и блудниц, чтобы собрать на себя их грехи, и многие ходили с ним, и среди всех – его двоюродный брат Иуда и Симон по прозвищу Петр, то есть Камень. Помните, что все вы есть образ и подобие Божие, говорил Иисус, так будьте же достойны того: прощайте врагов ваших, не противьтесь насилию, ибо волос не упадет с головы без воли Божьей, и не блудите даже в помыслах ваших... Так он шел, приближаясь к Иерусалиму, где и должен был завершиться путь его. Была Пасха, день освобождения из египетского плена, день, когда следовало ждать нового мессию. И тогда Иисус открыл свой страшный план тем, кому верил, как самому себе: Иуде и Петру. Ему долго пришлось убеждать их и доказывать, что без этого последнего, смертного шага все прочее – напрасно. Наконец, он их убедил. Иуда пошел и донес на него, что он называет себя царем иудейским, а Петр свидетельствовал о том перед судом синедриона, потому что по закону никто не может быть обвинен, если против него не будет двух свидетелей. Остальное известно. Иисус взошел на крест и принял ту смерть, которой желал, Иуда отправился вслед за ним, а Петр сумел избежать подозрений и проповедовал именем Иисуса еще много лет... Бог принял искупительную жертву Иисуса, назвал его своим приемным сыном и пообещал потом, когда в мире все придет к концу, разобраться с каждым в отдельности и каждому воздать по делам и вере его. Пока же, сказал Бог, вмешательство нежелательно, потому что каждый случай проявления божественной воли лишь усугубляет страдания людей, и с этим уже ничего поделать нельзя, такова структура этого мира; а потом Иисус – если у него сохранится это желание может создать свой новый и прекрасный мир – такой, каким он его себе представляет. Бог поможет ему в этом деле...

Гордая история, сказал я. Да, так оно и было... Так оно и было, подтвердила княжна, я вздохнул, гордая история... Не было никакой ночи, вечерние сумерки, утренние сумерки, и ничего между ними, солнце, сказала княжна, солнце, оранжевый лучик косо пополз по стене... новый день, девочка, новый день... еще один день, подаренный нам для наших злодейств... Спасибо, сказала княжна. Помилуйте, за что? За то, что не стали меня... Соблазнять? – догадался я. Да, сказала она, вам ведь хотелось? Еще бы. Мне тоже, сказала она. Только почему-то нельзя было, вы чувствовали? Да. Все это странно и непонятно... А разве есть что-нибудь не странное и понятное? – спросила она. Пожалуй, нет. Орали вороны. Немыслимое воинство "московских соловьев", серых ворон, встречало возвращение светила. Что-то зловещее, сказала княжна. Да, согласился я, к этим птицам подошел бы набатный звон и зарево на все небо. И летящие черные хлопья бумажного пепла, сказала княжна. Видели? Да. Видела. Видела... Зачем вам все это? – спросил я. Не знаю, сказала она, почему-то не получается по-другому... можно, я повернусь чуть-чуть? Мы так долго лежали неподвижно, что перестали чувствовать свои тела. Она отстранилась слегка, повернулась на спину, лицом вверх. На щеке отпечатался уголок воротника моей рубахи. Наверное, в этот миг я и уснул. Проснулся, ощущая боль от врезавшегося в тело ремня – и острое, пронзительное чувство то ли непоправимой ошибки, то ли огромной утраты – одно чувство, без предмета его; это было так сильно и внезапно, что жаром охватило лицо и руки – и сердце, замерев, забилось сразу в третьем режиме. Я лежал, не шевелясь, не меняя ритма дыхания, но воздух надо мной дрожал, как над горячей крышей...

12.06.1991. 10 час. 30 мин.

Черемисовская, 40. Фирма "ЮП"

– Ты как адмирал Нельсон, – сказал я. – Главное – ввязаться в схватку, а там – Бог поможет Англии.

– Кац-Нельсон, – поправил меня Командор. – Да, прадедушка Хаим был бы таки доволен этим сравнением, нет?

Прадедушку Хаима Командор выдумал. Он чернявый – так что, может быть, и течет в нем еврейская кровь. А может быть, армянская. Или ассирийская. Он сирота – как почти все актеры "Трио". Он даже не знает, откуда взялась в метрике эта его фамилия: Резанов. Крупицыны вот знают... Похоже, поэтому в нем просыпается время от времени национальная озабоченность.

А может, он и впрямь потомок того самого командора Резанова, врага и соратника Крузенштерна?..

Интересно, что Командор уверен, будто привлечение в "Трио" сирот объясняется только экономикой: не надо потом платить пенсий. Я пытался рассказывать ему об янычарах, но он не очень-то слушал.

Панин потряс сигаретной пачкой, порвал ее, заглянул внутрь, потом вопросительно обвел глазами нас; я отдал ему свою. Панин закурил и откинулся на спинку стула. Стул угрожающе заскрипел.

– По-моему, Пан, – сказал Панин, скося глаза на сигаретный огонек, ты сам отворачиваешься от своих же правил. Необходимый минимум информации мы имеем, – он кивнул подбородком на стопку личных карточек, – а все остальное – это праздное любопытство.

Я курил и смотрел на них обоих. Конечно, они были правы. И по форме, и по существу. Нам нужно сорвать покушение, обеспечить безопасность четверки – все прочее не наше собачье дело. Но, но, но... что-то не давало покоя.

Эти триста миллионов в сейфах "КАПРИКО", о которых сообщил Феликс? М-м... а что мне до них?

– Где у нас карта? – спросил я.

Панин подал карту.

Так... Здесь найдена псевдобомба... здесь и здесь – еще две квартиры, снятые "пятимартовцами"... Это – посольство Союза Наций, это – Сибири. Это – "КАПРИКО" со своими сейфами... Не может же быть случайным то, что все они расположены на пятачке диаметром полтора километра?

– Сколько могут весить эти триста миллионов наличных? – спросил я Командора.

– Тонны две, – сразу же ответил Командор. – Крупными купюрами, разумеется.

– Крупными... крупными... конечно, крупными! О, черт! Парни, я все понял. Смотрите сюда: завтра кто-то звонит в гепо, в бургомистрат неважно – и говорит, что в окрестностях сибирского посольства установлена атомная мина. Что делают власти? Эвакуируют население и ищут мину. Находят. Прежде чем всех не эвакуируют, за обезвреживание саперы не принимаются. Так? За это время – сколько пройдет? Час, два, три? – можно вскрыть десяток сейфов. Что дальше? Надо вывезти – две тонны бумажек. Как? Ясно – повязать саперов и в их форме, на их машине, при мигалках, при полицейских мотоциклистах... понятно. Но это еще не все! Встреча четверки назначена на полдень. Утром они слетятся... ладно. Если в городе будет объявлена атомная тревога, их же спустят в бомбоубежище – а как раз под Иглой проходит туннель Внешнего кольца метро... и вот здесь он тоже проходит! – я ткнул пальцем в то место Лосиноостровского парка, где густыми штрихами отмечены были челночные рейсы легковушек.

– Внешнее же кольцо затоплено, – сказал Панин.

– Ну и что? Если заряд от мины есть...

– Ребята, – сказал Командор, – а ведь может оказаться, что мы опоздаем...

– Да, – сказал Панин. – Тем более – надо убирать всех сегодня.

– Я думаю так же, – сказал Командор. – Времени уже нет. И потом не забывай – на нас в любую секунду может наткнуться гепо. И тогда вообще все.

– Анекдот про обезьяну помнишь? – спросил Панин.

– Про шкурку банана?

– Нет. "Не надо думать, надо трясти".

– И впрямь про нас.

– Про нас.

Я разворошил стопку карточек. За сутки она пополнилась еще четырьмя выявленными террористами. Фотография грузового фургона, взятого ими в прокате. Фургон второй день стоит на охраняемой стоянке в трех километрах от Иглы. Впрочем, дальность боя сташестидесятимиллиметрового миномета, состоящего на вооружении Русского территориального корпуса и используемого, в числе прочего, для стрельбы атомными минами, составляет семь с половиной километров... Ладно, грузовик можно просто сжечь. Банальной бутылкой с бензином – Командор бросает их на восемьдесят метров. А вот всех этих ребят придется убирать голыми руками... или почти голыми.