Иное
Шрифт:
Его распирало от удовольствия и радости. Слепец! Сказать ли ему, что он тоже — Господь Бог?
— Где ты сейчас обитаешь? Небось, большим человеком стал? — Он напирал на меня, словно танк.
Я пожал плечами.
— Что, неужели не повезло? — Он сочувственно округлил глаза, и мощные линзы его очков округлились вдесятеро. — Всё также прозябаешь в своей конторе? Простым инженером?
— Простым инженером, — эхом отозвался я, надеясь, что он скорее отвяжется, если узнает правду. Но надеждам моим не суждено было сбыться.
— Вот невезуха-то, — он покачал головой, и очки его заволокло туманом сострадания и жалости. — А я, брат, в начальники
«А я стал Богом», — чуть было не брякнул я, но вовремя спохватился. Зачем? Зачем пробуждать в людях смятение и зависть? Опыт, который я обрёл в сновидениях, не даётся в беседе с забытым однокашником. Пусть уж остаётся в неведении — и до потери пульса упивается сознанием собственного величия, которое соизмеримо для него с должностью начальника какого-то там отдела… Рождённый ползать, так сказать…
— Помню, — сказал я безжизненно, хотя даже понятия не имел, что такое сопромат.
— Да что с тобой, Андрей? — Он озабоченно заглянул мне в глаза и перестал улыбаться. — Ты словно неживой какой-то.
Проницательности ему не занимать. Ведь я, действительно, не живу, пока обитаю в чуждом мне мире.
Я молча скучал и ждал, когда он от меня отвяжется.
Кажется, он начал что-то понимать. Как-то весь обмяк, ссутулился, померк.
— Ладно, Андрюха, я пойду, — пробормотал он неловко, глядя куда-то в сторону, — дела, знаешь ли… — Он торопливо сунул мне ладонь и уже на ходу бросил: — Звони. Телефон тот же.
Я остался один. Люди однообразным серым потоком обтекали меня с обеих сторон, пытаясь вовлечь в вязкую уличную толчею. Боги. Десятки, сотни, тысячи незрячих Богов…
Я — один в безбрежной человеческой пустыне. Единственный прозревший Бог, не желающий более быть человеком.
И вновь устремил я взор в недра собственного «я», пытаясь отыскать взлелеянный мною фридмон.
Надорвалась, треснула вдруг плотная завеса в моей памяти, и прошлое, это проклятое прошлое, выплеснулось наружу отчётливыми образами.
Я вспомнил: это был Серёга Малахов, непроходимый троечник и мой лучший друг в бытность мою (и его) студентом… энергетического? кажется, энергетического института. И он действительно списывал у меня сопромат. Что-то похожее на ностальгию стиснуло сердце. Не отпускает, держит внешний мир, противится моему бегству…
Прошлое наползает, цепляется друг за друга, тянет за собой всё новые и новые воспоминания. Призраки минувшего — так, кажется, это называется… Ещё одна завеса спала с моего «архива»: я женат, у меня две дочери. Так-то. Это уже не прошлое, это — настоящее.
А недавно у меня родился сын.
Или ещё одна дочь?
Неважно.
Ибо впереди — будущее. Вечность. Мир-фридмон. Боговоплощение… …Чистый, девственно-белый лист бумаги. На нём — ни точки, ни чёрточки, ни единого штриха. Это — прообраз будущего фридмона, заготовка, ещё не раскрытая возможность, идея. Это ничто . Меня ещё нет, я только в проекте, но я буду, я обязательно буду, моё появление на свет предопределено как законами природы, так и законами причинности. Моё будущее рождение — тоже возможность, но возможность единственная, неизбежная, детерминированная всем ходом того, что именуется «прошлым». Я уже «почти» есть.
И вот я становлюсь Человеком. Но лист бумаги всё ещё чист — фридмон ещё не сотворён. Проходит час, два, день, три дня, неделя… Когда новорождённому начинают сниться
Знакомая картина? Ещё бы! Книга Бытия толкует сотворение мира примерно в тех же выражениях. «Сначала Бог сотворил небо и землю». «Сначала» — значит в первый раз; младенец творит свои «небо и землю» в первом же сновидении. Господь Бог, согласно Писанию, создаёт мир на протяжении семи дней, то есть не сразу, не единовременно, а постепенно, день ото дня совершенствуя его, добавляя на чистом листе всё новые и новые штрихи. Аналогичным образом совершенствуется и мир-фридмон сновидца. Большинство богословов сходятся на том, что седьмой день творения ещё не завершён. Бог продолжает творить, «вносить коррективы» в уже сотворённое и по сей день. И снова прямая аналогия с творческой деятельностью сновидца: очередное сновидение не только воссоединяет его (сновидца) с миром-фридмоном, но и предполагает активное вмешательство сновидца (часто не осознанное им после пробуждения) во внутреннюю жизнь его творения.
Фридмон рождается с первым сновидением человека, и отныне существует вечно. Смерть человека не означает смерти творца, ибо творец бессмертен. Со смертью двойственная природа человеко-Бога исчезает, уступает место единосущности Бога — Бог навсегда сливается со своим творением. Этого в Библии нет и быть не может, ибо это — уже восьмой день творения.
Третий Завет…
СОН
Кладбище начиналось сразу же за чертой города и тянулось до самого горизонта. Сюда сваливали трупы казнённых преступников, а также умерших своей смертью от времени и болезней горожан. К умершим в Империи относились без должного почтения, смерть здесь считалась явлением позорным и презренным, и потому никакого специального обряда погребения у толстунов не существовало. Усопшего просто отволакивали на территорию кладбища и бросали поверх слоя трупов, доставленных сюда раньше. Трупы лежали здесь веками, не подвергаясь ни тлению, ни разложению. О мертвецах забывали сразу же после их смерти, на Кладбище никто не приходил, кроме могильщиков, никто не вспоминал родственников и близких, отбывших в мир иной.
Голан был исключением. Его влекла смерть во всех её проявлениях, на всех её стадиях. Он часто приходил сюда в бытность свою государственным преступником, часто оставался здесь, скрываясь от погони — он знал, что никто его здесь искать не станет. Груды пыльных трупов-мешков влекли уродливую душу венценосного некрофила, он наслаждался их видом, впивался в них единственным глазом, скалился в ответ на мёртвые оскалы зубастых мертвецов, получал поистине физическое удовольствие от вида тысяч и тысяч Заброшенных Душ. Он единственный навещал их после смерти. Шарил взором по потухшим глазам, нежно гладил посеревшие, обтянутые высохшим пергаментом лица, с жадностью вдыхал воздух Кладбища — и свежие, новые силы вливались в него, распирали его тучное тело, зажигали блеск в его глазе. Часто, в тёплые погожие ночи он устраивался здесь на ночлег, зарываясь в груду мертвецов, и засыпал с блаженной улыбкой на порочных губах.