Иномерники

Басов Николай Владленович

На этот раз «погода» была в самый раз. Он попробовал заглянуть в будущее, что и почему там с ребятами произойдет в ближайшие часы, разумеется, ничего не увидел в том месиве ощущений и обрывков представлений, которые его при таком настроении одолевали. Тем более что самому ему думать и тонуть в чувствах не полагалось, его дело – следить за тем, что происходит там с пилотами-паралетчиками, и по мере сил своих способствовать аппаратуре, которая могла удерживать их в зоне слежения. Частенько теряя их, но потом и восстанавливая контакт.

И еще он мог слегка корректировать приходящие сигналы, чтобы правильно фиксировать их, записывать в различных видах, раскладывать для последующего анализа

и общего рассмотрения. И это у него сначала получалось не очень хорошо, он просто болтался среди пси и реальных наводок и ничего значимого поделать не мог ни за какие коврижки.

Первый-второй экипажи вошли в Чистилище чисто, а потом стали пропадать. Никакого особого сигнала от них не приходило по длительным, очень растянутым для приборов минутам. Четвертый-пятый работали гораздо лучше, они даже слегка бравировали, как Ромке показалось, своей неослабевающей связью, пригоняя к ним на башню, в техподдержку такие точные и ясные данные, что приборы почти захлебывались, чтобы в полном объеме их переваривать. Да, приборы работали как часы, но все же… Их не хватало, что вызывало легкие, но все же заметные возмущения прибориста Симоро Ноко. Он шипел, порой давал эмоциональные прорывы даже в его, Ромкину, зону внимания, и приходилось ему внушать, чтобы он держал себя в руках, не баловался.

Японец не понимал, хотя должен был. Но вот в этих условиях реального «нырка» он вдруг поплыл, стал нервным и даже неустойчивым. «Шустерман был лучше», – подумал Ромка, и тут же устыдился, потому что этот Симоро попал сразу в очень сложную ситуацию, в которой даже Шустерман неизвестно как бы себя повел, а значит, Роман несправедлив к новичку. Наконец он решил, что если бы и Шустерман был таким вот импульсивным, его пришлось бы усиливать, разумеется, с разрешения начальства. Тогда бы у этих двоих все неплохо получалось, почти так, как Ромке хотелось бы… На этой мысли он окончательно отвлекся от прибориста, потому что в четвертой-пятой паре дисколетов происходило нечто в высшей степени интересное. Они попали туда, куда прежде никогда не заходили.

Собственный канал приборного зрения у Ромки уже давно просел, отключился, у него перед глазами плавала обычная муть Чистилища, но он довольно неплохо оставался в пси-контактах с ребятами, которые легко, едва ли не играючи, прошли ангелов и теперь видели то, что было за этим рубежом. Он хорошо улавливал их зрение и различал даже, кто и как смотрит на то, что происходило там. Это было довольно необычно, но отмечать эту особенность нынешнего похода как явление устойчивое Ромка не торопился, зрительные образы, которые могли наблюдать четвертый-пятый экипажи, как-то вперемежку, но довольно явственно возникали у него в сознании. Он смотрел сейчас на мир, который они открывали, уже не просто их зрением, а пожалуй, что и их сознаниями, групповым, общим восприятием.

Он усмехнулся, потому что, если бы эту фразу кто-либо произнес по-русски, для обычного человека она бы показалась полным бредом, лишенным какого-либо смысла, вовсе неразумной невнятицей.

Вот только совсем уж поддаваться юмористически окрашенным эмоциям ему не следовало. Ему нужно было следить, смотреть, чувствовать, помогать электронике и ждать, что из всего, что удавалось подглядеть, могло получиться.

Он и ждал. В какой-то момент, не в силах совсем уж отключить мозги, Роман выстроил какую-то идею о том, что он похож на невидимого паралетчикам божка, хотя… Не такого уж невидимого, они его хорошенько ощущали, даже подбрасывали ему какие-то свои, особые, как им казалось, импульсы и сигналы, они его почти приняли в свои команды. Это было бы здорово, если бы Ромка не был уверен: от ребят это ни в коем случае не зависит, это был какой-то допуск, который

Чистилище как бы выписало ему, а следовательно, нужно было ждать чего-то еще более необычного. И оказалось, что он не зря сидел настороженный, будто охотник в засаде на крупного зверя, потому что…

Что-то разом пошло не так, изменилось неуловимо и продолжало меняться весьма болезненно. Валя Веселкина даже запричитала и подняла действенность своих фильтров, чтобы не ощущать эти уколы какого-то дикого перенапряжения, едва ли не удары в сознание, в форме очень отчетливых и жестоких образов, несущих с собой еще и жуткое напряжение пси, будто она, а не машины, должна была своими нервами их воспринимать.

И он, вместо того чтобы загрубить фильтры, опустил их защитные способности пониже, куда ниже, чем это было безопасно. И сразу же почувствовал, что его выносливость, способность удерживать в сознании действия пилотов сделалась размытой, как цель у плохо видящего стрелка или у снайпера, у которого размазалась грязь по оптическому прицелу, как мышление у пьяницы, который дорвался до бутылки и не может остановиться, опрокидывая одну рюмку за другой… Он все же пытался понять, что происходит.

А происходило нечто довольно простое и ужасное одновременно. Первый-второй экипажи, поддерживая друг друга так, как им прежде никогда не удавалось, вдруг затребовали участия в его приборных каналах, вытягивали на себя чрезмерную, небывалую прежде часть действующей аппаратуры. И вот, когда он все же решил следить еще и за первой парой параскафов и пилотов, он… стал ослабевать с такой скоростью, будто свалился в глубокую шахту, хотя еще миг назад шел по ровной дорожке, мощенной надежной тротуарной плиткой…

Первая пара зашла в адскую зону очень далеко, куда дальше, чем им удавалось. И шли дальше, бойко и уверенно. Они почему-то ничего не боялись.

Тогда и Ромка решил, что не следует бояться, а то вдруг экипажи Костомарова и Катр-Бра поймают его страхи и сами поддадутся им? Он попытался успокоиться, но у него осталось так мало сил, что он делал это скорее по привычке, а не целенаправленно, как обычно получалось у него. И Виноградова слабо ему помогала, потому что почти стену выстроила между его мыслечувствами и своими. А японец и вовсе куда-то исчезал, тоже ослабев и волей, и пониманием происходящего, и даже способностью присутствовать в приборном виртуале.

Сам Ад не оказался для Ромки неожиданностью, он уже давно ощутил и как-то измерил состояние первой пары машин и экипажей, уже знал, что на этот раз они пробьются в Ад, выйдут в него, только не совсем понимал, что с ними будет потом… А эти ребята – вот ведь молодцы! – нашли некую точку в этом скоплении ужаса и смерти, греха и порока, смешении невиданных чудовищ и очень сложного устройства этого пространства, если это вообще было пространством, а не чем-то иным… И они в этой точке зависли, вполне осознанно и умело, даже – мастерски зависли, чтобы немного передохнуть.

И тогда на каких-то странных обрывках их впечатлений, которые они, впрочем, и сами не вполне осознавали, он, Роман Вересаев… увидел нечто, чего там, в Аду, быть не могло и все же – было. Он увидел довольно сложную конструкцию и, воспарив над ней, воспринял ее как длинную, бесконечную, пролегающую через всю Вселенную… или даже уходящую в другие Вселенные нить, струну, тетиву, на которой, как бусины, величиной с галактики, не меньше, висели некие… миры?

Увидел это всего-то на миг, а может быть, и не увидел, а просто представил в уже слабеющем сознании, и эта идея как-то впечаталась в его представление обо всем, что он через приборные свои надстройки к собственному пси сейчас осознавал… Он различил «ожерелье миров», как он решил это назвать… И с этим названием смирился.